Ещё минут двадцать придётся выслушивать об образе жизни неких «уличных», рыскающих по «тёмным улицам Парижа», хотя Куприн и не писал о Париже; минут десять непосредственно о самом «Париже» – опасном и страшном «городе контрастов» и уже в самом, самом конце – о страшном изобретении человечества «карандаше для бровей» – радости этих самых безбровых, бледных ночных парижанок.
Далее последует основная часть воспитательной беседы: придётся объяснять, «где именно» я «его взяла», у «какой именно подруги из класса», потому что у «девочек – школьниц из приличных семей не может быть таких кокоточьих карандашей». Потом надо будет рассказать, куда «именно» я этот карандаш себе «мажу» и самое главное, «зачем»!?
– Зачем ты себя уродуешь?! – О-о, кажется, у мамы сегодня нет уроков в школе и тетрадей для проверки, – что молчишь?! Зачем ты себя уродуешь, я тебя спрашиваю?! Ты же знаешь, ты – самый красивый ребёнок во дворе! И всегда была самым красивым ребёнком!
Всевышний… Я когда-нибудь просто подвинусь рассудком… Ну, невозможно всё время, когда тебя ругают, слышать про «самого красивого ребёнка во дворе». А если ещё принять во внимание, что я вешу почти на тридцать килограмм больше своих сверстниц и со двора, и в школе, тогда, пожалуй, да, пожалуй, на самом деле «самый красивый». Но маму упоминанием о лишних килограммах не смутишь, не смутишь её даже точным их количеством, ибо мама считает, что в девочке главное «не это», в девочке важна «скромность», «мягкость» и, конечно же, «целомудрие». Точнее, слово «целомудрие» в этом списке надо поставить на первое место. Само слово «целомудрие» мне видится большой, оранжевой тыквой, подпрыгивающей на деревянной телеге, запряжённой чахлой лошадкой; целой тыквы с бороздками, как меридианы. А ещё я, кроме вышеперечисленного, должна быть «блестящей», «гордостью школы», и являть собой «пример для младших братьев и сестры». По сути, я столько всего «должна», что мне кажется, будто это должна уже не я, а кто-то другой, мне вовсе и незнакомый.
Да-да-да, у меня ещё, кроме младшей сестры, есть два брата – Александрос и Арис. Александроса уменьшительно называют просто «Саша», хотя, когда ему выбирали имя, подразумевалось одно из имён Александра Македонского, а я думаю, что всё совсем не так, и вообще – когда хочу брата разозлить, называю просто «Сосиска». Он в семье самый-самый маленький. Арис по старшинству после меня. На самом деле, «Арис» – сокращённое имя, а зовут его «Аристотель». Аристотеля придумал папа в честь знаменитого греческого философа, хотя я бы брата лучше назвала Янис в честь дедушки, но меня, как обычно, никто и не спрашивает. Хотя нет! Вру. Когда он должен был родиться, деда посадил меня к себе на колени и, щекоча мне белой мягкой бородой толстые щёки, ласково спросил:
– Кого бы ты хотела, братика или сестричку?
Я чуть было не сказала дедушке всю правду, дескать, вообще бы никого не хотела, мне и самой одной с ним неплохо, а так придётся делиться с каким-то «братико-сестричкой», то укакивающейся, то уписывающейся, но тогда бы дедушка расстроился и подумал, что я эгоистка. А я вовсе не эгоистка, я просто не хочу никому деду отдавать – ни «братикам», ни «сестричкам», ни съезду КПСС, ни добрым феям и волшебникам. Мой дедушка принадлежит только мне! Он сам для меня и добрая фея, и волшебник, и может быть даже съезд КПСС в одном лице. Меня тупо поставили перед фактом, когда мама уже не помещалась в довольно просторной кухне, и просто спросили, о ком же я, как выяснилось, «мечтаю»?
