Настоящий карантин ввёл уже Олиц, принявший командование в городе и окрестностях. Гарнизон начал патрулирование, моряки активно оказывали содействие. Очаги инфекции были изолированы, Олиц был замечательным администратором, и порядок, даже с минимальными силами, установил железный, причём всего за два дня.
Правда, город серьёзно пострадал – паника ужасная вещь. Люди теряют человеческий облик, грабят, убивают, жгут. И всё это бездумно, как животные. Богатые кварталы были разграблены, понять, кто выжил, кто бежал, кто попал в карантин, пока было невозможно.
Госпитали, развёрнутые в степи, переполнялись. Приходилось открывать новые, благо докторов на кораблях было много. Обслуживающий персонал вербовали из армейских и флотских подразделений, Олиц использовал для финансирования борьбы с чумой все доступные средства, включая церковную казну и принудительные займы у богатеев.
Потёмкину я лично запретил лезть в это дело. Олиц справлялся, а риск заражения – он и есть риск.
⁂⁂⁂⁂⁂⁂
– Брат Агапий, а ведь тебя прапорщик-то узнал! – тихо произнёс Памфилий. Палатка была на двоих, и они лежали совсем рядом.
– Да, брат Памфилий, узнал. И я его тоже. Во время чумного бунта в Москве знакомы были.
– Сдаётся мне, брат Агапий, и мы с тобой раньше встречались. Вот, всё не до того, да не до того было, а тут прямо как ударило – видел я тебя раньше. Давно только, и не припомню никак…
– Я-то тебя знаю, ты ведь катом32 в Рязани был. Так, брат Памфилий?
– Вот теперь и я вспомнил…
– Что прошло, то миновало, брат Памфилий. Я-то тебя сразу узнал. Помню, как ты меня пытал. Ты же у меня тогда первый палач был… А что не говорил раньше – так в монахи-то ты тоже не просто со скуки пошёл… – спокойно сказал Агапий.
– М-да, вот не думал не гадал, что судьба меня с самим Колобком вот так сведёт… – так же спокойно, как и собеседник, проговорил Памфилий, – Вот сколько лет прошло… Как тебя занесло-то в монаси, брат Агапий?
– Да, как-то тошно мне стало. Душегуб я был: человека прибить – словно курицу зарезать. А потом как-то подумал: «Что там, на том конце? Столько душ на мне, ведь в ад попаду! Оправданий мне нет!» Так и взяли меня в Москве, задумчивого. Странно мне было: пытают меня, а я всё про ад размышляю: «Также ли там будет?» – и понимал, что ещё хуже там должно быть.
А потом, чума. Я сначала мимо ушей всё пропускал, а затем, как наяву, увидел, что мой город горит. Я же сам московский, пусть и больно мне там было, а всё же Родина – иной раз снова вижу во сне улицы её, переулки… Тогда перед глазами полыхнуло, вызвался в мортусы идти, а уж когда вживую увидел, так всю душу вывернуло. Трупы разбирал, пожары тушил, больных в госпитали направлял, всё думал: «Может и в этом моя вина́ есть? Простит ли меня господь за такое?»
А потом мне знак был – младенца живого под мёртвой женщиной подобрал. Значит, могу я прощение получить! Два года послушником проходил в Николо-Угрешском33 монастыре, потом принял постриг и был благословлён на подвиг в ертауле. Всё стражду искупить грехи свои. Вот так…
– Что же, откровенность за откровенность, брат Агапий… Я-то рязанский, дед мой катом был, отец, да и я тоже. Не думал я о Боге толком, мечтал, что и сынок мой катом будет – верный же хлеб. Только вот пришёл я как-то домой, а жена моя да сынок единственный от печки угорели. Вот здесь и осознал я, что они для меня всю жизнь составляли.
