Тёмная сторона Луны - страница 2

– Когда? Меня, надеюсь, захватите? Вы же поедете через Тверь?

– В субботу. Конечно. Я собиралась завтра тебе звонить.

Кате казалось, что за неё ответил кто-то другой. Сама она была занята анализом своего поведения, которое почему-то позволяло ей лгать. Нет, не ему, себе. Она ещё утром хотела звонить Борису, но сначала отложила разговор с ним до обеда, потом до вечера. День выдался долгий и суетный, но вряд ли в этом была причина. Сегодня Катя можно сказать совсем не расставалась со своими мальчишками. Мальчишки! Даже теперь она не называла их иначе. Предстоящий юбилей казался недоразумением, какой-то нелепой ошибкой. Сорок! Разве можно было поверить в это! Кате так и слышалось в нём: «рок», «срок», и к первому из этих слов идеально подходило слово «злой», ко второму – «вышел». Теперь было ясно: встречи не будет, вышли все сроки, и виной тому – злой рок.

Борис тяжело вздохнул, казалось, прочёл её мысли.

Катя превозмогла боль и выдохнула прямо в трубку:

– Как же так, Борис! Как же так! Как это могло случиться!

Нет, она не спрашивала и не хотела знать подробности! Она искала объяснение этому факту, который не желал помещаться в голове, не укладывался в привычные рамки, не поддавался разумным объяснениям. Он даже фактом пока не хотел быть, уж слишком всё, что происходило, напоминало какой-то кошмарный сон, который по всем законам сна вот-вот должен был прерваться.

– Ничего неизвестно, Катя! – всё-таки поняв её по-своему, ответил Борис. – Никто ничего не знает! Завтра, Катя, всё завтра!

Катя услышала короткие гудки в трубке, но, кажется, не понимала, что нужно сделать и просто прижала её к себе. И вдруг представила весь ужас похорон: гроб с телом, жену Сашки, дочь, безутешных родителей, близких. Что она скажет им? Как сможет смотреть в глаза?

Слёзы нахлынули внезапно. Катя заставила себя сделать несколько шагов и, рухнув в кресло, зарыдала. Руки сами метнулись к лицу и отгородили её от этого мира. Она почувствовала у себя на коленях руки мужа, но не смогла заставить себя прекратить истерику. И тогда он сам нашёл способ.

– Что, Катя? Что? Что-нибудь с мамой?

Катя мотнула головой и наконец позволила себе остановиться. Но говорила с трудом, делая длинные паузы между словами, и теперь уже не отводила взгляд.

– Это Сашка… Его больше нет… Борис…

Всю ночь Катя отбивалась от мыслей. Уснуть смогла лишь под утро, но только открыла глаза, как сразу всё вспомнила и теперь уже, будто наяву, видела перед собой Сашку. Откровенный до беззащитности он смотрел на неё своими ясными, голубыми глазами так, словно хотел сказать что-то и не решался, как и тогда, в день их последней встречи.

Между тем днём и этим прошла целая жизнь и даже пролегла вечность. Теперь уже у Кати было право так сказать. С уходом Сашки рухнули все её представления об этом мире. Она ещё не понимала до конца всей глубины утраты и, как любой человек, который потерял близкого, больше думала о себе. Пока вдруг, внезапно, не осознала всю мелочность и даже преступность этих мыслей. И стало неважно, где он, с кем, почему не звонит, не приезжает! Пусть даже не хочет видеть её! Катя на всё соглашалась! Только бы это была неправда, только бы он был жив! Она молила Бога об этой милости, о чуде, чувствуя, как силы покидают её, как слабеет та невидимая нить, которая все эти годы связывала их, а со звонком Бориса напряглась и зазвенела на невыносимо и неестественно высокой ноте. Катя почти физически ощущала, как кто-то смотрит ей в душу, вторгается в мысли и даже вынуждает к тому, на что она пока не решалась. Старалась забыть, боялась и вдруг осталась без выбора, чтобы солгать или уклониться. Слишком высока была цена, которую заплатили за это, чему даже сейчас не удавалось найти, нет, не название – имя. Память больше не ранила, она нахлынула воспоминаниями, отгораживая собою от потери. Со стороны могло показаться, что Катя смотрит фильм, действие которого происходит в её голове. Перед мысленным взором, будто на экране, мелькали лица, имена, фразы, пока не превратились в единую и очень прочную цепь, сложенную из множества различных событий и переплетённых настолько, что любая попытка разорвать или разнять их была равносильна новой потере.