«Отбить, что ли, его», – по привычке подумала она, и ей стало ужасно стыдно.
– На самом деле я плохо читаю по-арабски, – махнул рукой Рем, продолжая разговор. – Я же не работал по специальности, а сразу занялся продюсированием. Правда, в советские времена это по-другому называлось.
Кофеварка выключилась. Рем вытащил из нее прозрачную колбу с бурой жидкостью и налил в две чашки. Василиса, взяв свой кофе, подошла к окну, откуда открывался вид на речную пойму. В ночное время, правда, панорама не особо впечатляла.
– Кстати, о продюсировании, – сказал Рем, переводя разговор в деловое русло, – ты сделала калькуляцию убытков?
– Да.
– Мы много потеряем?
– Обанкротимся.
– Плохо. Ксения влюбилась очень некстати. Дорогая любовь получается, – спокойно сказал Рем, глядя на Василису в упор. Его темные глаза выглядели почти веселыми.
– Вас не пугает банкротство?
– Нет. Я трижды в своей жизни был банкротом и, как видишь, все еще жив и неплохо себя чувствую. На самом деле трудности меня подстегивают. В экстремальных ситуациях я собираюсь в кулак и сражаюсь до последнего.
– Я не вижу, что тут можно сделать, – призналась Василиса, махнув в воздухе рукой с длинными аристократическими пальцами.
– Все равно, – пояснил Рем, – сдаваться нельзя. Будем сражаться до последнего патрона. Нам надо заставить ее петь несмотря на то, что наша красавица потеряла интерес к материальному миру.
– Ей повезло, – задумчиво сказала Василиса, отхлебывая кофе. – На самом деле люди, которые никак не могут полюбить, – самые несчастные.
Майя сидела на табурете и страдала из-за собственной беспринципности. Мало того, что она увела мужа у лучшей подруги, так теперь еще и засматривается на соседа сестры. А ведь Алена явно заинтересована в этом молодом человеке. Близко посаженные глаза Майи возмущенно моргнули, она изо всех сил пыталась отогнать безнравственные мысли.
– Хотите, я почитаю вам свои стихи? – вдруг сказал Роман, отставляя чашку с чаем в сторону.
– Конечно, читайте, – подбодрил поэта Олег, слегка удивившись.
Роман откинулся на стуле и начал:
Я сомневаюсь в том, что я
Умнее крошки-муравья.
Ведь крошка-муравей ползет
И крошку сахара грызет,
А я из пачки сигарет
Вытаскиваю на тот свет билет.
И завтра понесут меня
И закопают у плетня.
– Как трагично, – фыркнула Майя, закуривая, – тем более что все плетни остались в девятнадцатом веке. У нас только заборы остались, с сеткой-рабицей.
– Наоборот, комично, – захохотал Олег, – надо стишки такие на пачках сигаретных печатать!
Алена молчала, глядя на Романа. Ее тонкие черные брови красиво выделялись на фоне светлой кожи.
– Могу еще один рассказать, – сказал поэт, пригладив рыжие волосы.
Машины ревут, машины гудят,
Бегут пешеходы, на зебру глядя,
Автомобили, как страшные звери,
Готовы сожрать их, как будто газелей.
Постой, пешеход, не спеши, не лети,
Не факт, что врач сможет тебя спасти.
– Еще трагичнее, – сказала Майя, делая глубокую затяжку. – Теперь я понимаю, почему тебя не печатают. У тебя какие-то стихи инфантильные.
– А мне понравились, – сказал Олег, с одобрением глядя на Романа, – у вас стихи не инфантильные, а остросоциальные. Так и надо, поэт должен откликаться на актуальные жизненные проблемы. Помните? Поэт в России – больше, чем поэт!
– Помним, – вздохнула Майя. Почему-то ей было ужасно стыдно и неловко оттого, что Роман читает свои стихи, да еще и с выражением, как на школьном утреннике.
