Схватился за пострадавшее место – горячо, мокро, брюки и трусы быстро намокали, становились липкими и тяжелыми. Боль сводила с ума, хотелось одного: упасть и орать, орать во весь голос.
Он вынул ремень из джинсов – наложить жгут, не то ведь истечет кровью. И вскоре понял – на то, что уцелело от зубов сучки, ничего он не наложит. Не на что накладывать.
Куда подевалась Наташа, он даже не задумался. Побрел обратно, вцепившись левой рукой в рану, пытаясь как-то ослабить кровотечение. Ковылял в темноте, фонарь упал, искать его не было сил.
Чем ему помогут в лагере, он не знал: все-таки медики, два года отучились, что-то придумают, не дадут сдохнуть.
Навстречу выбежал Епифан. Не увидел в темноте, что с Лехой, или не хотел замечать: тараторил с выпученными глазами, что Свету придавило камнем, они пытались спасти, но тут медицина бессильна, голова вдребезги… Чем больше трындел и приводил ненужные подробности, тем яснее становилось: врет. Сам прикончил Светку, на роже все написано. И помощи здесь не будет, и вообще ничего больше не будет…
Нож был под рукой. Щелк, тык, – лезвие воткнулось в брюхо Епифана.
Казалось, выкидуха сработала на манер волшебной палочки: Епифан исчез, Леха не видел его и не слышал. Он оплыл наземь, сил стоять не осталось.
В ушах звенело, перед глазами мельтешили светлые пятна и постепенно сложились в картинку: длинный, бесконечный коридор в общаге, дощатый щелястый пол, и по доскам шлепает он, Леха, и лет ему совсем мало, и жизнь впереди длинная, как этот коридор.
Она осталась в темноте: ни фонарика, ни зажигалки, ни «коптючек».
И где-то в этой тьме был Леха с ножом. Упорно преследовал ее. Наташа надеялась: кровопотеря сделает свое дело, он упадет и больше не встанет… А он не падал, упрямо тащился за ней. Шел без света, ступал осторожно, но Наташа слышала шаги.
А ведь казалось: она выиграла, и теперь самая главная задача – не сблевать Лехе в трусы, разило оттуда так, что вонь близкого скотомогильника отступила на второй план. Наташа знала, что и от нее несет не лучше: воду, едва сочившуюся по стене, они собирали тряпками, потом отжимали, – едва хватало, чтоб не умереть от жажды, не до мытья. Знала и терпела, подавила рвотный рефлекс и смогла взять в рот: победа! мой! эта курица никогда ему такого не делала…
Он заговорил – и весь просчитанный план Наташи рассыпался, и ощущение победы исчезло, и остался только вонючий хер у нее во рту.
Она стиснула зубы. Рефлекторно, не задумываясь о последствиях.
Позже, убегая во тьме, сообразила: так даже лучше, новый расклад всех устроит, плевать, что мужское мясо жестче, чем женское.
Но сначала он должен сдохнуть от кровопотери. А до того не должен зарезать Наташу. Однако Леха был упрям и никак не хотел подыхать…
Она вновь упала, как падала уже несколько раз, но падение показалось странно растянутым, замедленным.
Голова хрустко приложилась о твердое. Наташа так и не сообразила, что к крысиному уступу ее пригнал не Леха – ее собственный страх, превращавший в звук шагов грохот пульса в ушах.
Сознание она не потеряла. Лишь тело стало ватным, бессильным. В щеку ткнулась крысиная мордочка – мягкая, щекотная, даже нежная. Наташа поняла, что надо вскочить, полтора метра – ерунда, подтянется, вскарабкается… И осталась лежать, как лежала.
Епифан не преувеличивал, говоря про Милиного папу. Тот действительно мог многое, и поставил на уши всех, когда после недели поисков в катакомбах стало ясно: Саблино – ложный след.
