– Я скотина и старый болван. Должен бы сообразить, что для тебя заезжать за мной в обеденный перерыв и отвозить в библиотеку – непомерная нагрузка. Отныне встаю вместе с вами, и ты меня высаживаешь по дороге в госпиталь.
Все ее протесты и заверения, что ей лишний раз промчаться по городу, когда нет особого движения, одно удовольствие, не дали результата. Профессор, по его словам, твердо решил принадлежать к тому младому племени, которое просыпается в шесть утра.
На следующий день встал раньше всех, принял душ, успел побриться. В машину сел бодрый и веселый. Дженни планировала доставить его хотя бы до Беверли-Хиллз, но они застряли на Лорел-каньоне.
Тони взглянул на часы:
– Ты опаздываешь. Тормози здесь, на углу Голливуд-бульвара.
– Тони, тебе топать полгорода!
– Ничего, через час дотопаю.
– Через час? Это невозможно! Позвони мне сразу из библиотеки.
Тони взял свой атташе-кейс, приветливо помахал рукой.
Ровно через час раздался звонок:
– Прибыл, стою в вестибюле.
В полдень Дженни впрыгнула в «понтиак» и понеслась в библиотеку. Нашла профессора в читальном зале, на его столе толстые фолианты в темно-коричневых переплетах. Тони снял очки, в глазах тревога.
– Что случилось?
– Ничего. Хочу выпить с тобой где-нибудь кофе.
– Дженни, ты с ума сошла!
– Сошла. Ты только сейчас заметил?
Она сразу узнала каменное распятие над воротами, длинный коридор с высоким сводчатым потолком – и обрадовалась, как будто попала домой. Инга Родней, молодая, красивая, в полупрозрачном платье с талией, поднятой до груди, бросилась ей навстречу, обняла: «Ты хочешь записаться на семинар? Нет проблем! Мы свободны, Роз, сегодня танцуем до утра». И они танцевали на булыжной мостовой городской площади, меняя кавалеров, и один из них, бесстыжий, прижал ее, навалился и, кажется, получил, чего желал (в темной комнате гостиницы?), но все равно было очень весело, танцы продолжались, пары скользили по паркету в огромном зале с зеркалами и вазами с цветами, а она восседала на тронном кресле, и все подходили к ней, почтительно целовали руку, пока музыканты не заиграли что-то совсем не соответствующее – «Гуд бай, мой мальчик, гуд бай, мой милый» – и Инга Родней (сделавшая три подтяжки) не прошептала со скрытым торжеством в голосе: «Бал кончился, Ваше Величество!..» И страх, животный дикий страх: неизбежное свершится! В опустевшем зале шаги. Она не поднимала головы, видела лишь сапоги и белые, в обтяжку военные брюки своего Властелина. И он сказал: «Ты не можешь иметь детей, мне нужен развод. Это не моя злая воля, так диктуют интересы Империи». И она плакала и кричала – плакала и кричала про себя, беззвучно, – она знала, что внешне изображает на своем лице улыбку, и говорила ласково: «Сир, я родила Евгения и Гортензию, я хочу дать тебе наследника, дело не во мне…» И услышала то, чего больше всего боялась услышать: «Не спрашивай меня, как и почему, но я убедился, что могу иметь детей». И она поняла: все ее обманы и уловки напрасны, она перешла в тот возраст, когда надо просто смириться… «Мой Властелин и Повелитель, все будет так, как ты прикажешь» – и, чувствуя, что уже никого около нее нет, она повалилась на квадратную кровать под балдахином и запричитала навзрыд. Она знала, что эта кровать под балдахином – последнее ее прибежище в последней обители.
Дженни проснулась с мокрыми щеками. Сон улетучивался. Ей удалось схватить что-то за хвостик. Еще минуту назад она ясно различала картины на стенах своей последней обители, теперь все смешалось. Конечно, могут пригрезиться любые кошмары. Но ее поражало то глубокое отчаяние, которое она испытала, – отчаяние отвергнутой, покинутой женщины, вышедшей в тираж. Запомнилось: не Тони ее обидчик (Тони мирно посапывал на боку), им станет кто-то другой, после Тони.
