Тени забытых пиратов. Повести и рассказы - страница 19

– Ты понимаешь, какая бестия! Ему следователь вопрос, а он раз – и уже ответ готов. Следователь снова вопрос заковыристый, а у Илюхи и на это ответ есть! Так и не подловили гада, ведь вывернулся, сволочь! Вот до чего же умный!

Потом мать Василия еще долго обивала пороги, пытаясь добиться справедливого наказания для убийцы своего сына, а что Бешеный Васю убил в порыве пьянства, никто не сомневался. Такая уж репутация была у Ильи. А так это или нет, только одному Илье и известно было. Но доказательств никаких так и не нашлось. Да и не был он убийцей, как теперь я понимаю. Но тогда в это все равно не поверил бы никто. Убил и точка. Тем более с этого момента на какое-то время он притих, ушел в тень. А что б не скучно было, занялся всякой приятной ему мелочевкой, а то есть работой с гусятками. Именно тогда он приблизил к себе Голову и Исмаила, и на его горизонте неожиданно возник я.

К тому моменту Голова и Исмаил уже не ровно ко мне дышали. Чем я им сдался, не могу понять. Я был тихим и со стороны даже забитым. Какая радость гнобить худенького юношу с книжечкой в руках, я не понимаю, какое удовольствие принесла бы им победа надо мной, когда исход битвы был очевиден. Вероятно, их раздражала моя полная им противоположность. Я не тянулся в компании, вполне довольствуясь обществом Федора Михайловича, и это моё сознательное одиночество особенно раздражало их, как кость в горле. Поначалу они просто кидали в мою сторону оскорбления, толкали в спину, смеялись, время от времени мне в голову попадал огрызок яблока, пару раз они спихнули меня с велика, когда после школы я ехал из магазина. Тогда у меня разбились бутылки с кефиром, и это доставило им особое удовольствие. Я молчал. Терпеливо сносил их оскорбления и унижения. Чем больше они это делали, том больше я ощущал себя героем романа Достоевского, не написанного, но если бы Федор Михайлович жил в мое время, то, несомненно, написал бы роман про новых униженных и оскорбленных, и главным героем был бы я. В этом было что-то садомазохистское. Нет, я их совершенно не боялся. Но мне почему-то нравилась роль несчастного унижаемого мальчика, жертвы обстоятельств и злодеев. Я получал от этой гадкой игры удовольствие, сам не знаю почему. Работал принцип «чем хуже, тем лучше». Одна боль заглушала другую. И где-то на уровне подсознания эти подонки понимали это, видели мое унижение, но не чувствовали страха, а может даже ощущали мое презрение, и это бесило их еще больше. Теперь они, практически, не давали мне прохода. Выбить учебники из рук, вылить в столовой компот мне на голову, обсмеять, толкнуть – все это стало нормой моей жизни. Каждый из нас играл свою роль. Причем они играли роль, которую выбрали сами, а я свою роль не выбирал. Но кто из нас получал большее удовольствие, неизвестно.

В тот период в моей голове постоянно вертелась мысль о самоубийстве. Не знаю, насколько она была серьезной, но я получал удовольствие, обсасывая ее как конфету. Вот я лезу на крышу 14-этажки и прыгаю вниз, широко расставив руки, навстречу ветру и бездне, или, наглотавшись бабушкиного снотворного засыпаю крепким беспробудным сном, в котором уже не будет сновидений, или, перерезав на запястьях вены, плаваю в ванной, и струйки крови, вытекая из рук, окрашивают воду в темный бордовый цвет. Эти мысли не только не пугали меня, они мне нравились. Мне становилось не интересно жить, а вот смерть в ее непредсказуемости и неизвестности вызывала все большее любопытство. Эти фантазии заглушали мою внутреннюю боль, ставшую невыносимой, столь огромной, что я уже не мог с ней справляться. Если бы нашелся кто-то, с кем я мог поделиться этой болью, открыться и даже заплакать, все было бы по-другому. Но таких людей в моем окружении не нашлось. Бабушка явно не поняла бы меня, она считала, что я теперь просто обязан заботиться о сестре, а не о себе думать. Отец…. Когда я думал о нем, то почему-то раздражался еще больше. Этот хлипкий человек стал мне совсем чужим. Я презирал его и почти ненавидел, ненавидел его усталое лицо, эту вечную боль в глазах, ненавидел жалость ко мне и сестренке. Несколько раз он пытался поговорить со мной, но я каждый раз убегал в свою комнату и запирался. Что мог он мне сказать? Как поддержать меня? Когда сам, слабый и беспомощный, не состоянии был справиться с собственной болью. Размазня, слабак! Я все больше отдалялся от собственной семьи, а друзей у меня не было. И история с травлей, как не странно, отвлекала меня от этих мыслей. Это была часть игры в самоубийство, с непредсказуемыми деталями, но очевидным концом. Сам того не осознавая, я противопоставил себя самым отъявленным негодяям, вступил с ними в борьбу.