Охотник иногда дает птице отдохнуть от мучений, чтобы еще больше привязать к себе. Он ласково гладит ее, что-то приговаривая, снимает с головы колпачок, сажает на руку, одетую в кожаную перчатку, и протягивает кусочек вяленого мяса. Орел жадно хватает пищу, разглядывает своего избавителя, прислушивается к его голосу, а охотнику только того и надо… Затем на птицу снова надевают кожаный колпачок и сажают на раскачивающийся аркан, снова не дают покоя. Это же пытка!
Немного помолчав, Нуры продолжил:
– И когда охотник еще раз приходит как спаситель, снимает с глаз орла темную завесу и кормит с рук, то для него уже нет ничего милее лица и голоса хозяина, его перчатки, с которой и белый свет видит, и покой обретает, и еду получает. С того дня гордый, независимый орел верно служит своему хозяину. На охоте он снова видит высокое небо, но уже с руки хозяина, где восседает на кожаной перчатке, вновь взмывает ввысь, но чтобы устремиться за добычей. Опять-таки для хозяина. Казалось бы, взлетел – и свободен, лети на все четыре стороны. Воля! Но нет: орел, поднявшись в небо за добычей, непременно вернется с ней к хозяину, так как его ждет награда – кусочек вяленого мяса.
– Но ведь орел – неразумное существо, не знает, что он невольник, – с усмешкой перебил Таганов. – Он не сознает, что может освободиться от ярма хозяина. Взять да улететь. Даже с добычей. Так то птица – орел, а ты, Нуры, – че-ло-век!
Курреев помотал головой, поняв, что своим рассказом противоречит самому себе… Вряд ли орел, становясь слугой человека, испытывает чувство унижения, попранного достоинства. А вот Нуры Курреев, всякий раз поступая под начало нового хозяина, переживал, терзался.
– А что мне оставалось делать? Иначе я подох бы голодной смертью! Я догадываюсь, почему ты усмехнулся. Может, смеешься, что сравниваю себя с такой царственной птицей? Но каждый думает о себе хорошо.
– Это право каждого, – примирительно проговорил Таганов. – Знаю одно – ты мог вернуться домой. Страх, как тот кожаный колпачок, заслонил от тебя белый свет. Ты и сейчас еще трусишь, стараясь что-то утаить. Но многое из того, что ты рассказываешь, нам давно известно. Единственное сейчас твое спасение – это откровенное признание. Разве ты не испытываешь потребности обо всем рассказать?
– Бывает такое… временами, – Курреев виновато пожал плечами. – Я постараюсь, Ашир. Можешь задавать любой вопрос.
Таганов включил магнитофон и стал по ходу допроса делать пометки в своих бумагах. Курреев торопился, словно боялся, что его перебьют, не дадут рассказать обо всем, что вспомнилось сейчас.
…Правду говорят: когда у отары чабанов много, овцы с голоду дохнут. Так было и с эмигрантскими организациями, которые возникали, как пузыри в дождь, и тут же лопались. В них действовали какие-то темные личности – проходимцы и бандиты, контрабандисты и наркоманы, не брезговавшие ничем: ни убийством и обманом, ни интригами и шантажом. И верховодили ими авантюристы, один похлестче другого, а потому так часто и сменялись. Играя в большую политику, корча из себя народных вождей, больших и малых, они на самом деле занимались шулерством, водили за нос всех ближних, даже своих благодетелей, строили козни, чтобы надуть соперника, оказаться наверху, отхватить кусок пожирнее.
Разведывательным службам Англии и Франции, Германии и Турции, тоже не очень ладившим между собой, изрядно надоела мышиная возня подопечных, и они взялись за создание закордонных координирующих центров, способных объединить все крупные и карликовые эмигрантские организации. Вот когда сгодились и Туркестанский национальный центр – ТНЦ, и «Общество эмигрантов Бухары и Туркестана» («Анджо-мане мухаджерин Бухара ва Туркестан») – АМБТ, и Российский общевоинский союз – РОВС. И пускай там грызутся между собой туркестанцы – Кейли, Лоуренсу или Мадеру важно организовать работу так, чтобы побольше загребать жар чужими руками.
