– Скотина, – обратился к нему Ланцелот. – Поди прочь сейчас же! У тебя грязные лапы, а тут ковры постелены!
– Какой хозяин, такой и пес, – противно пискнул сверху склочник Профессор и тут же снова куда-то исчез, не слушая Ланцелота, который немедленно пустился в объяснения, что пес почему-то вовсе не его, а мой.
Я поднялся с места, прикрыл дверь, погладил пса по мокрой встрепанной голове и отправился варить кофе. Кухонное окно у меня выходит прямо на обрыв, и мне было видно из-за подставки для вымытых тарелок, как жутко побелела перед грозой река у подножия холма и как шумно посыпались с ветвей наискосок первые капли под порывом ветра – легкие, прозрачные, светлые, как пушинки отцветшего одуванчика. Утром, когда будет туман и тишина, я смогу спуститься вниз и поглядеть, как эти капли, невредимые и неподвижные, лежат на отяжелевших стеблях прибрежной осоки, – повернешься неосторожно, вздрогнешь от резкого крика осенней птицы в камышах, – и вот уже все пальцы унизаны ледяными серебряными перстнями, дождливым печальным наследством. После таких гроз наутро всегда тепло; выйдешь в сад – и солнце превращает кожу в гербарий теней, на лепестке шиповника сидит радужная жужелица, неотличимая от горящей в лучах прощальной капли. И здесь бывают свои подделки! И все, все это, подлинное и фальшивое, – все это мое, все приметы, все тайные лесные знания, все почести и все знаки отличия.
Никому из них невдомек, как сейчас, во время дождя, притаились рыбы в речных глубинах и выдры в замшелых ивовых корнях. Они спокойно выпьют со мной кофе – Профессору две ложки сахара, Ланцелоту пять, Лидии – просто черный; вот-вот уже можно будет снять с плиты кофейник с изогнутым по-слоновьи носиком и вернуться к ним в уютную Круглую комнату; там как раз и пахнет индийскими благовониями, их навезла с собой Лидия в каких-то шелковистых шкатулочках. Эти благовония совершенно выводили из себя Ланцелота. Он плевался, крестился каждый раз каким-нибудь новым способом и вечно в разные стороны и обидно обзывал Лидию нечистью с ножищами.
Тут постучали в дверь. Я удивился, потому что бушевало так, что я чуть было не бросился помогать Профессору закрывать окна, – а все-таки в дверь постучали.
– Кого это черт принес в такую погоду! – заорал Ланцелот и что-то, как мне послышалось, разбил в Круглой комнате. Он был жутко неуклюжий, этот Ланцелот. Судя по всему, это была узкая зеленая ваза, – потом я не мог ее доискаться, а ведь я так хотел поставить в нее букет из моих лучших гортензий – в комнату Анни. Однажды я все-таки нашел осколки в шкафу в Ланцелотовой комнате и сделал из них для Анни новую вазу, – вдавил их в глину, и дело с концом. Она потом так замечательно смотрелась в ее лиственно-зеленой комнате. Но это гораздо позже. А тогда, на пороге осени, не было новой вазы – только свежие, вечнозеленые осколки; не было комнаты Анни – только пустая комната, в которой не горит еще ни одна лампа; так тому оставалось быть всего несколько последних минут. Над елями вспыхивали молнии, выштопывали по всей лужайке серебряными иглами что-то пугающее и значительное, а Ланцелот ввалился прямо ко мне в кухню и давай командовать:
– Эй, дружище, я тебе не советую открывать, это наверняка сатанинское отродье науськало на нас свою компанию. Слыхал, что я тебе тут толкую? Куда это ты поперся, кретин?!
Я прошел мимо Ланцелота к двери, отодвинул щеколду и впустил в свой дом Анни, – хотя теперь я готов побиться об заклад, что в чем-то Ланцелот был прав и надо было мне его послушаться. Но ведь это мой дом, сказал себе я. Только мой и ничей больше.
