– Запустишь рацию? – с сомнением переспросил Вовку радист.
– Я попробую…
– Ну, ладно…
Лыков, охнув от боли, зашептал:
– Значит, запомни. Головой от стены, и ползи, пока не упрешься в железные стояки. Оставишь метеоплощадку по левую руку и оврагом – до Каменных столбов. Тут все просто. А дальше, Вовка, еще проще. Только не суетись. Камни на Собачьей мерзлые, скользкие. Ногу потянешь или колено выбьешь, совсем один останешься. Мы тебе сейчас не подмога.
– А вы?
– О нас не думай, Пушкарёв Вовка. Твое дело – добраться до рации. Это приказ! – подчеркнул Лыков мрачно. – Ты однажды уже приказ нарушил, так что искупай вину. Найдешь палатку, натянешь антенну, подключишь питание, выйдешь в эфир. Что бы ни случилось, Пушкарёв Вовка, делай свое дело.
– А что может случиться?
– Не знаю, – резко оборвал Лыков.
– Я попробую, – выдохнул Вовка.
– Если выйдешь в эфир, отца узнаешь по почерку?
– Попробую…
– Ладно. Что с тебя возьмешь? Такая вот форма жизни. – Лыков будто спохватился: – Выйдешь в эфир открытым текстом. Плюнь на все. Голоси на весь север: всем, всем, всем! Высажен фашистский десант на остров Крайночной. Всем, всем, всем! Срочно уведомите Карский штаб! И наши фамилии перечисли. Весь состав зимовки, а то не поверят. Понял? Теперь фамилии. Запомни фамилии. Краковский, Елинскас, Лыков. Запомнил?
– Ага.
– Как только получишь уверенный ответ на своё послание, немедленно отключайся. Фрицы тебя быстро запеленгуют. Как только убедишься, что тебя поняли, все бросай к черту и беги на Собачью тропу. Никуда, только на Собачью! Это приказ, – повторил Лыков, и радист в темноте тоже утвердительно покивал.
Шорох. Глухой стук. Вдруг потянуло холодом. «Ныряй за борт!» Сильные руки сунули Вовку в узкий лаз. Он протиснулся в лючок, и в лицо ему ударил ветер.
2
Сухой снег порхло оседал под руками.
«А если собьюсь? Если выползу прямо на фрицев?»
Но полз, полз, зарываясь в снег. Полз, пока не уткнулся во что-то металлическое. «Ну да, стояк… Метеоплощадка… Сейчас вправо…» Но что-то бесформенное, жаркое навалилось на Вовку, вдавило в снег, дохнуло в лицо. Он чуть не заорал от ужаса, но понял вдруг, понял: «Белый!» И пес, будто понимая, что шуметь нельзя, взвизгнул тихонечко, как щенок. Давно, наверное, ждал, прятался за домиками. Теперь лез да лез носом в Вовкино лицо, куда-то под мышки, в карманы. «На, на, жри, жадюга!» – млел от счастья Вовка. Он как бы ругал Белого, а сам лапал и лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать. И Белый, будто понимая – нельзя шуметь, нельзя нарушать установившуюся над островом тишину, не рычал, не взлаивал, лишь повизгивал тихонечко, как щенок, лез носом в Вовкино лицо.
«На, жри! – свирепо и счастливо шептал Вовка. – На, жри, жадюга!»
Он ругал Белого, а сам был счастлив. Он ругал Белого, а сам счастливо лапал его за морду, за густой загривок, готов был расцеловать, шептал: «Белый, Белый…» И не удержался: «Мамки где наши, Белый?..» Не к месту, не ко времени спросил, но плевать ему было сейчас на место и время. Впервые за весь этот тяжкий безрадостный день ему, Вовке Пушкарёву, повезло. Впервые за этот тяжкий безрадостный день он, Вовка Пушкарёв, почувствовал какую-то уверенность. «Я дойду!» – шепнул он Белому в мягкое лохматое ухо. И поправил себя: «Мы дойдем! Только не бросай меня» И когда во тьме, чуть-чуть разреженной редкими звездами, когда в чернильной нехорошей тьме, мертвенной, холодной, проявились перед ним смутные растопыренные каменные пальцы, высокие, еще более черные, чем царящая вокруг пронизанная ледяным ветром ночь, он сразу сообразил: это и есть Каменные столбы, это и есть выход в ущелье, выход на Собачью тропу, по которой, невзирая на ее неласковое название, можно идти во весь рост…
