В Северном море опасно, а вот в Карском…
Ну прямо стыдно становилось Вовке за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. И за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть только пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце, становилось стыдно. И за капитана Свиблова в белом шарфике, всегда как бы лебезившего перед маминым радистом. И даже за себя. Да, и за себя тоже. Ведь вот не уговорил пермского военкома отправить молодого радиста на самый опасный участок фронта. Пусть курсы любителей-коротковолновиков Вовка так и не закончил и справка у него липовая, но детекторные приемники знает и азбуку Морзе отстукивает быстро. Конечно, не двести знаков в минуту, как Колька Милевский, но с элементарными погодными сводками справится. И вообще… Будь Вовка капитаном «Мирного», буксир не прятался бы в тумане… Будь он капитаном «Мирного», шли бы сейчас прямо на Крайночной, не шарахались трусливо из жмучи в морозгу. А появись фашистская подлодка, бежать не стали бы, а полным ходом пошли на таран!
Но Вовка был пассажиром.
Иждивенцем, как противно говорил боцман.
И взяли его на борт только потому, что с Крайночного буксир уходил в Игарку, а в Игарке жила Вовкина бабушка – Яна Тимофеевна Пушкарёва. Одна только мама знала, каких трудов стоило договориться с Главным Управлением Главсевморпути о том, чтобы Вовку взяли на борт «Мирного». «Так что не лезь лишний раз боцману под ноги, – ругалась она. – Не мозоль ему глаза».
«А чего он иждивенцем обзывается?»
«Да потому, что занят, а ты под ногами вертишься!»
«А чего он отобрал мой свисток?»
«Ох, Вовка! Займись учебой».
На голове у мамы – рыжая меховая шапка. Длинные меховые уши красиво падают на грудь. Вся ладная, крепкая, а мыслит неверно. «Займись учебой!»
Но с мамой не поспоришь. Она вся в бабушку. Волевая.
На острове Врангеля (еще до войны) мама разыскала в пургу заблудившегося в тундре геолога. По рыхлому снегу без лыж прошла за сутки почти двадцать километров. Переплывала на байдарке знаменитую Большую полынью. Душа в душу жила с местными эскимосами. С одним (его звали Аньялик) Вовка даже подружился. Аньялик приезжал в Ленинград учиться в Институт народов Севера и приходил к Пушкарёвым в гости. Курил короткую трубку, пил чай, звал маму на остров Врангеля. «На острове без тебя пусто, умилек, – говорил, сладко щуря глаза. – Мы олешков для тебя пасем, умилек. Мы тебе зверя морского бьем. Все эскимосы тебя ждут, Клавдя!»
Или бабушка. Она уже десять лет живет в Игарке. «При могиле деда».
Дед умер в начале тридцатых, а баба Яна все равно в Ленинград не возвращается. «Мне легче так. При могиле». Хотя на самом деле живет не при могиле, а в обыкновенном низком бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянется длинный коридор, заставленный бочками, кадушками, ларями и сундуками. В таком коридоре удобно играть в прятки, качать «зоску», стучать медяками о косяки. Яну Тимофеевну побаиваются все взрослые, потому что была она крупная и жилистая, лихо умеет ругаться и всегда попыхивает самодельной деревянной трубкой. Когда баба Яна приезжала в Ленинград, в большой пятикомнатной квартире Пушкарёвых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и все начинали смеяться и вспоминать. «А ты слушай да ложку не выпускай из руки, – покрикивала баба Яна на Вовку. – Я из тебя Амундсена сделаю!»
Это была ее мечта: вырастить из тонкошеего внука Амундсена.
