– Я не хочу жить, как мама, понимаешь? Мы с ней однажды разговаривали… У нее были такие мечты! Нам и не снилось. Представляешь, она очень хотела быть как Терешкова и прыгала с парашютом, она мне и свидетельства показывала с грамотами; и перспективы какие-то были, способности там, я не знаю… А что получилось?
– Что? – вяло, скорее эхом, откликнулся Павел. Не надо было ставить вопросительный знак.
– Что, что. Да ничего. Побоялась она ехать в эту летную школу, всего она побоялась, все у нее плохо, теперь обо всем жалеет… Сам же все знаешь. – Наташа заметно раздражалась, пока громоздила все эти слова, и сейчас смотрела в тарелку, замкнулась.
Он и правда все знал. Анна Михайловна, его несостоявшаяся теща, была глубоко страдающей женщиной. Достаточно ее взгляда и голоса или складки на лбу, чтобы в общем и целом понять, что муж давно бросил ее, что больное сердце, а школьники, у которых она ведет музыку, устраивают на уроках бедлам. Учительница не обернется. Она будет дальше и дальше играть никем не слышимый полонез, и лицо ее будет отражаться в полировке пианино, выныривать, бледное, как у утопленницы.
Паша вспомнил и толстую, нелепую, обожаемую Анной Михайловной болонку, нагло изменяющую своей безвольной хозяйке: она жила на две квартиры, бегала к соседям, полагая, вероятно, что глупым людям об этом неизвестно. Однажды забылась и прибежала к Анне Михайловне с соседской тапкой в зубах.
Павел сжал Наташину руку:
– А если бы у нее в жизни получилось по-другому, то ты бы не родилась.
– Я бы родилась в любом случае! – сказала Наташа преувеличенно бравурно: она не хотела такой ноты для вечера. Она улыбалась.
И тут дали свет.
Ну зачем?
Его душили крепким двужильным электро-шнуром, и было непонятно, что случится раньше – порвется шнур или оборвется жизнь. Ногтями он чертил по ковру, говорят, эти следы так и остались. В сивушном озверении и панике, в разбомбленном жилище, подростки, один из которых, самый щуплый и тринадцатилетний, стоящий «на стреме», боится оглянуться в комнату…
Откуда Паша мог знать эти подробности? (Паша открыл глаза, с головной болью, с наросшими за ночь в ресницах минералами: утро красило нежным светом, гости спали тут и там, кисло и токсично после попойки.) Непонятно. Ведь все случилось в далеком городе – в Чебоксарах – и очень давно. Но эта история, все больше расплываясь, становясь призраком, все равно сопровождала Пашиного друга Данилу – везде и всегда. И на их социально-гуманитарном факультете об этом неясно нашептывали с первых же, кажется, дней первого курса.
Павел медленно, похмельно поднялся. Он так и спал в одежде, теперь противной.
Пьянка состоялась в квартире бабушки Данилы – трехкомнатной, старой постройки, невообразимо развернутой, как кроссворд. Пока бабушка лежала в больнице, Данила временно жил тут один. Это странно, как две вселенные уживались в одном пространстве, игнорируя друг друга: все эти плакаты, пирамиды дисков, хэви-металл, – и бесчисленные банки с прахом каких-то лекарственных трав, прочий нетронутый заповедник старого скарба.
На столе – две массивные рюмки, из сервиза, накрыты компакт-дисками. Кто-то не нашел других контейнеров для линз. Тризна по зрению.
Прошла неделя после того трудного Нового года, когда Паша позволил себя вытащить (он и сейчас позволил – на эту никчемную пьянку с ролевиками, с которыми тусуется Данила). Зачем?.. И вся неделя – тосклива невыносимо. Раньше хоть была сессия. Теперь не было ничего, включая праздничное настроение; и новорожденными сверкучими вечерами Паша тупо сидел дома, а по ночам – в скайпе – они с Наташей бесконечно изводили друг друга. Каждую ночь, холодея и в соплях, Павел позволял Наташе всю душу из него вынуть и валился тряпичной куклой, и начинался новый цементный день.
