– Какая же ты сволочь!.. Вор!.. Подлец!..
– Тише, – говорит он удивленно и беззлобно. – Что с тобой?
– Еще спрашиваешь?.. Где моя жизнь?
Она бьет его кулаком по любимому и ненавистному лицу, по твердой и гулкой, как панцирь, груди. Он обхватывает ее узкие запястья своей большой рукой, лапищей, рукой-ногой, ведь он ходит тоже ею, и зажимает, как тисками. Конечно, ей не вырваться, и тогда она плюет ему в лицо.
Он почувствовал теплую влагу ее гнева на своей щеке, подбородке, правом веке, и ему стало до отвращения нежно, так бы и не стирал ее слюну, пусть впитывается в кожу, плоть и будет ее частицей.
– Павел Сергеевич, разреши, я вмажу дамочке, – предложил другой безногий коммерсант.
– Не волнуйся, Данилыч, – сказал Паша. – Все в порядке!.. – и вдруг заорал так, что жилы натянулись канатами: – Назад, Корсар!.. На место!.. Лежать!..
Анна услышала клацающий звук, ее толкнуло воздухом в спину, затем, источая горьковато-душный, не собачий, а дикий, лесной запах, мимо нее, рыча и поскуливая, прополз громадный овчар, нет, не овчар, а полуволк, с булыжной мордой и грязной изжелта-серой шерстью.
– Лежать! – повторил Пашка. – Спокойно.
Корсар зевнул с подвывом, похожим на стон. Он проглядел нападение на своего хозяина, его бесшумный стремительный прыжок запоздал, стал ненужен, и стыдом сочилось лютое сердце.
– Ты хорошо защитился, подонок!
Корсар поднял морду и зарычал, обнажая желтые клыки.
Пашка ударил рукой по земле, и пес завыл, будто удар пришелся по нему.
– Ты не очень-то, – сказал Пашка – Он полуволк. Я могу не успеть.
– Плевать я хотела, – сказала Анна – Пусть разорвет.
У нее заломило голову в висках. Раз или два в жизни испытывала она эту страшную, будто последнюю боль; перед глазами все плыло: пространство, валун, инвалиды, чудовищный пес, корешки; из текучего, потерявшего глубину и контуры мира недвижно-четко и объемно выступало лишь смуглое юношеское лицо. Она сообразила, что Пашка снял свою ужасную кепку-блин, и по-прежнему темные, без седины, густые волосы удлинили лицо, приблизив Пашку к прежнему образу, и еще она заметила, что мир стал очень населенным: в нем появилось множество глаз и все сориентированы на них. Очевидно, с ними что-то не в порядке или не в порядке с этими очеловеченными рыбами-телескопами, плавающими в текучем мироздании, как в аквариуме без стенок. Плевать ей на них. А вот руки у нее получили свободу и можно опять ударить Пашку, но пропало желание.
Окружающее перестало струиться, все вокруг обрело твердый абрис, освободил голову железный обруч, – как ясен мир в зрачках! И этим вновь ясным, чистым зрением она обнаружила в глубине пейзажа, на заднем плане валящей из теплохода толпы белое, будто судорогой сведенное лицо Скворцова, ее мужа, отца ее детей, отсыпающихся в каютах на белом теплоходе, доставившем ее через вечность и тысячи верст к Пашке, у которого не оказалось ног, но есть огромная свирепая собака и темные корявые корешки.
Скворцов опрометью кинулся назад к сходням и пропал. Чего он так испугался? Да какая разница?
– Перенеси меня вон к тому лесу, – попросила она Пашу. – Как раньше, помнишь?
Он недобро усмехнулся:
– А ты – ножками. Мне – нечем.
– Ну почему же? – сказала она разумно и тупо. – Я хочу к тебе на руки.
Он поднял с земли два деревянных утюжка и показал, как передвигается, отталкиваясь ими от земли.
– Поняла?.. Знал бы, что пожалуешь, запряг бы Корсара в тележку.
