Сэрстон познакомил нас, и Кэрразерс протянул мне свою твердую, мужественную ладонь. Я заметил, что он окинул меня внимательным, настороженным взглядом.
– Сэрстон говорил, вы служили в Афганистане, – сказал он. – Я тоже. Во всяком случае, мой полк был в составе корпуса, которым командовал генерал-майор Робертс, или Бобс, как его называли. Это он снимал осаду с Кандагара[30].
– Вот как! – оживился я. – Я и мои армейские товарищи многим обязаны вам! Если бы не ваши войска, мы были бы разгромлены и разделили участь наших собратьев под Майвандом.
– Вы, разумеется, говорите о газиях[31] с их не слишком приятной привычкой расчленять тела всех оставшихся на поле боя, живых и мертвых.
– Вот именно. Причем среди них были не только мужчины, но и женщины, отличавшиеся не меньшим усердием.
– Жуткое дело, – скривился Кэрразерс.
По его голосу и поведению я понял, что он предпочел бы не обсуждать это, и из уважения к нему не стал настаивать. Я и сам до сих пор с трудом нахожу слова, чтобы описать ужасы этой битвы, которые мне довелось наблюдать собственными глазами. Он тоже, должно быть, немало перенес во время того трехсотдвадцатимильного горного марш-броска из Кабула к лагерю Аюб-хана. Там Кэрразерс и его товарищи, обратив мятежников в бегство, сняли осаду с Кандагара.
Однако у меня осталось немало вопросов к нему. Когда он был ранен? Быть может, во время снятия осады? Ведь в сражении пострадало свыше ста девяноста наших людей. А вдруг его, как и меня, переправили в главный госпиталь в Пешаваре? Если да, то интересно было бы узнать, не помнит ли он лейтенанта Уилкса и капитана Гудфеллоу, с которыми я сдружился в госпитале. Или ту громадную бабищу – старшую медсестру, почему-то прозванную Душечкой? Да, умела она нагнать на пациентов страху. Уилкс даже сочинил про нее довольно пикантные куплеты на мотив песенки «Ты знаешь Джона Пила?..»
Однако я выкинул свои вопросы из головы, а вместо этого произнес:
– Позвольте угостить вас с Сэрстоном выпивкой. Что предпочитаете?
Заказывая у стойки бара спиртное, я оглянулся и, увидев, как Сэрстон с Кэрразерсом о чем-то шепчутся, будто старинные друзья, знакомые много лет, ощутил странное и неожиданное чувство. Даже теперь мне трудно его описать. Это была не совсем ревность, хотя, признаюсь, меня слегка задело, что новичок Кэрразерс, кажется, на короткой ноге с моим другом Сэрстоном. К этому примешивалась и профессиональная неприязнь, потому что Кэрразерс был участником героического марш-броска, освободившего наши войска, в то время как меня пуля сразила во время куда более прозаического занятия – ухода за ранеными[32]. Стыдно сказать, но мучило меня и то, что он был полковником, а я – простым лейтенантом. Но к этой вполне понятной враждебности примешивалось какое-то смутное беспокойство, которого я объяснить не сумел, а потому приписал его ревности и постарался о нем забыть.
Возвратившись к своим спутникам, я приложил большие усилия, чтобы ничем не выдать эти недостойные мысли, и нацепил на лицо приветливую улыбку.
Слава богу, полковник не остался с нами завтракать, хотя Сэрстон явно надеялся на это. Кэрразерс торопливо извинился, якобы вспомнив, что у него назначена встреча со старым армейским другом, пожал нам руки и откланялся, к явной досаде Сэрстона. Я же был чрезвычайно рад, что мне не придется обмениваться с ним воспоминаниями об афганской кампании.
