The Last station - страница 32

Но то, что доктор Инга использовала эту лазейку к архиву, а затем использовала это на Паше. Вот это было низко.

Когда прошли сутки, доктор пригласил его к себе, обсуждать это и объяснять своему лечащему врачу, почему именно он сорвался, Паша не стал. Кажется, тот и не особо выпытывал, потому что и так понял, что произошло.

В общем, долгая внеочередная терапия с доктором Крашником была ни о чём и обо всём сразу. Просто дабы убедиться, что кризис миновал и никто больше не пострадает.

***

– Да, сука, это то, чего я хочу! – четко проговорил Паша, смотря в беспристрастное лицо доктора Инги. Та, конечно, и бровью не повела, что сработало цепной реакцией, замыкая механизм, и взрывая терпение Павла.

По коже пошёл жар, пламенем обжигая сильнее, чем лезвия бритвы – Паша вцепился в заживший шрам на запястье и вырвал кусок кожи собственными зубами.

***

Катарсис – явление сомнительное. Катарсис – как способ перезагрузиться, обновить нервную систему, слышали? Занятная вещь на практике, но совершенно избитая в теории. То есть довести себя до отчаяния, упасть в собственных глазах очень сильно, чтобы появились силы подняться и идти дальше. Как вам такое определение? Стокгольмский синдром, обращенный на самого себя. Держать самого себя в плену, чтобы, оказавшись на свободе, чувствовать благодарность к своему мучителю.

Паша знает в этом толк, Паша на этой херне собаку съел.

Поэтому ранним утром он проснулся в одиночке вполне выспавшимся. После того, как переживаешь сильную эмоциональную встряску, ты «очищаешься». Эффект посильнее, чем от «поплачь и станет легче». Это скорее как «уничтожь к чертям всё, что тебе дорого и убей всех их с помощью молоточка для отбивания мяса», – вот настолько это перезагружает нервную систему.

Звучит бредово. Но просто примите к сведению, что после срыва он проснулся как после месячного отпуска на Курилах.

Оглядевшись по сторонам, по всем четырем, таким мягоньким и однотонным, без фигурного орнамента и загрязнений, что могли оставлять после себя предыдущие посетители одиночки, Паша подумал впервые, что хочет рисовать.

Или написать что-нибудь.

Или сочинить для скрипке целую композицию, не зная нот.

***

Теперь на запястье плотная тугая повязка, немного ограничивающая движения кисти – чтобы швы лишний раз не расходились. Края бинта немного разпушились, и Паша неосознанным движением заправлял их обратно под бинт, продолжая беседу с врачом.

Сутки в изоляторе прошли легче, чем он ожидал, но заводить разговор о своей выписке было рано. Он теперь уже и сам понимал, что он не готов пока вернуться в мир людей.

«Сильные люди сами учатся справляться со своим дерьмом», – говорил на одном из прошлых сеансов доктор Крашник, и Паша пытался прислушаться к своим ощущениям.

Сейчас ему стало хуже. Объективно. Без драматизма. Что-то шло не так, как должно. Он остро это чувствовал и не знал, как помочь себе. Сам он, очевидно, не справится.

Эмоции последнее время играли с ним злую шутку, и отчего-то хотелось винить в этом новые таблетки, а не то, что Паша всё-таки не способен удержать при себе своё дерьмо.

Он подумает об этом ещё. На досуге. Что ж ему ещё оставалось. Особенно, когда на горизонте маячила встреча кое с кем важным, чего Паша точно не должен пропустить, расклеившись или сойдя с ума окончательно.

«Я хочу, чтобы ты играл по-настоящему. Как в кино», – тоже было когда-то чьим-то наставлением, но Павел уже и не сможет вспомнить чьим.