Музыка уже не грохотала в ушах, зато ревел двигатель и что-то чирикало в магнитоле у Вадика – кажется, отечественная попса, которую Рома в обычное время не переносил на дух, а сейчас – какая разница. Он продолжал пить в салоне машины, мулатка сидела под боком и щекотала его шею тонкими пальчиками, продолжая ласкать бедра, а Ромка вдруг обнаружил – не приглючилось. Реально мулатка, а не освещение. Это когда его на экзотику успело потянуть?
- Не-е-е! – слышал он собственный хохот. – Ты все-таки давай не филонь. Модже-евский! Моджеевский! Просто же!
- Ма-жи-ев-ский! – хихикала девица.
- Ну глупости какие. Трен-нируйся, кто из нас пьяный?
- Можно буду называть вас просто Ромочка?
Он поморщился. Она сообразила, что перегибает, и попыталась снова.
- Маж-диевский!
- Тебе сколько л-лет?
- Двадцать три.
- Школу закончила? Сколько классов?
- Девять, а потом хореографическое... Какая вообще разница? – надула девица губки, а потом этими самыми губками потянулась к его рту. Они даже целовались, тесно сплетясь на заднем сидении, и все бы хорошо, если бы не кружилась голова. Когда Роман отлепил ее от себя, то продолжил экзекуцию:
- Давай п-пробовать по слогам. Следи, как я говорю: Мод-же-ев-ский! Ну Моджеевский же! Чё сложного?
Она послушно кивнула. И провозгласила:
- Морджеевский!
Получилось звонко, и даже Вадик не удержался – прыснул от смеха, хотя обычно в невозмутимости в любой ситуации отказать ему было нельзя. Хохотал, как ненормальный, и Роман.
- А вы поляк? – вдруг проявила уязвленная мулаточка чудеса догадливости.
- Дед был поляк, - отмахнулся он, а потом обреченно добавил: - Ладно, убедила.
- Ромочка!
- Роман Романыч, - строго поднял Моджеевский вверх палец перед ее лицом. А потом девичий пухлый афроамериканский ротик захватил этот самый палец, и она нежно и мягко провела по нему розовым язычком.
Пошленько так. Незамысловато.
Как вообще попала к нему в машину? Сам приволок или увязалась?
В общем-то, потеряв на время к ней интерес и позволив ей дальше развлекаться, расстегивая пуговицы его рубашки, он продолжил накачиваться алкоголем, уже даже не особенно вникая в то, что льется ему в глотку, – главное, после каждого глотка немного теплеет и чуть меньше болит то, что было холодным и так сильно болело весь последний месяц.
Из авто во двор дачи он почти выползал. Это помнил уже немножко отчетливее, может быть, потому что временной отрезок прошел небольшой между тем положением в салоне – и этим, в обнимку с унитазом. Нет, дошел-то он своими ногами, хотя Вадик и предложил помощь. Но этого путешествия от дверцы машины и до дома хватило, чтобы стало паршиво, и первый раз ему кишки вывернуло возле крыльца.
- Я сейчас... в п-порядок себя приведу... ты жди... – прохрипел он растерявшейся мулатке, рассчитывавшей на бурную ночь в несколько ином значении, чем получалось. И с этими словами скрылся с ее шоколадных глаз в направлении санузла, где его продолжало ломать, пока желудок извергал наружу все, что в него попало с самого утра.
Когда блевать стало уже нечем, он просто сидел на полу, взявшись за голову и думал о том, что неплохо бы принять душ, прежде чем возвращаться. Вымыться, все смыть. Все забыть.
Он пил уже почти месяц, хотя сегодняшний загул достиг наибольшего размаха. Прошедшие недели еще хоть как-то пытался держать себя в руках – больше, чем по вечерам, после работы несколько рюмок, себе не позволял, а тут прорвало. Наверное, от осознания, что время идет – и ничего не меняется. Он только сильнее с каждым днем заковывает себя в броню, и та уже неподъемна, в ней ходить нельзя. К земле гнет от веса. Вот и содрал всю нахрен.
