– Здорово, – говоришь ты. В прошлой жизни тебе всегда было непросто в разговорах с другими людьми, с новыми друзьями, выражать одобрение без нотки снисходительности.
Она кивает.
– А ты?
Ты чувствуешь испепеляющий взгляд отца. Если потом он спросит, ты скажешь, что так ведут себя нормальные люди. Разговаривают. Делятся тем, что любят больше всего.
Называешь несколько имен:
– «Роллинг Стоунз» – их я даже видела живьем в две тысячи двенадцатом году. «Бич Бойз». Сестры Пойнтер. Элвис, хотя его, наверное, любят все. И Долли Партон. Я обожала Долли в юности. Умоляла родителей свозить меня в Долливуд каждое ле…
Словно богохульство в церкви. Запинка в заклинании. Ты сбиваешься с мысли. «Мои родители…» Ты впервые упомянула их в его присутствии – людей, у которых он тебя забрал.
Ты жила своей жизнью. Студентка колледжа накануне выпуска. У тебя были курсовые, дела, друзья, работа. Но ты все еще оставалась их дочерью, нравилось это тебе или нет. Вы по-прежнему вместе обедали каждую неделю. Обменивались сообщениями и телефонными звонками. Делились новостями.
Сесилия прочищает горло, тянется к сервировочной ложке, давая тебе время собраться. Ты попробуешь еще раз:
– …каждое лето. Но так и не сложилось.
Вывалив ложку лазаньи себе на тарелку, девочка вновь поднимает на тебя взгляд, и ты готова расклеиться. Прошло столько времени с тех пор, как кто-то смотрел на тебя так. С добротой. С пониманием. Словно ты и твои чувства – не пустое место.
Ты не знаешь, о чем она думает. Возможно, что ты поссорилась с родителями или что они умерли, не успев свозить тебя в Долливуд. Какую бы историю девочка себе ни сочинила, она старается изобразить понимание.
– Ну, – говорит Сесилия. – Теперь ты можешь поехать, когда сама захочешь.
Уставясь в тарелку, ты произносишь:
– Точно. Когда сама захочу.
Позже, когда отец отправляет Сесилию чистить зубы, девочка украдкой косится в твою сторону. Как стажер, который только что нашел с кем сесть рядом в первый рабочий день. Как забытый всеми двоюродный брат на похоронах, который с облегчением нашел собеседника на время службы.
Ты видела подобный взгляд раньше. Это глаза человека, который одинок и страдает.
Иногда горло будто сжимает тисками. Мне хочется кричать или поколотить что-нибудь. Не кого-нибудь, нет. Что-нибудь.
Отец, узнай он об этом, покачал бы головой так, что мне захотелось бы провалиться под землю. Мама обычно говорила ему: «Нельзя же ко всем предъявлять столь высокие требования. Она еще ребенок. У нее вся жизнь впереди, чтобы стать похожей на тебя».
Когда больше нет сил терпеть, я иду в лес у кладбища на холме, нахожу дерево и несколько раз пинаю его ботинком. Вначале потихоньку, затем с каждым ударом все сильнее. Отец не в курсе, само собой. Я делаю это между школой и кружком рисования, чтобы он не видел. У него и без меня сейчас забот полон рот.
Сначала мама, а теперь Рейчел.
Он рассказал о ней еще до того, как мы переехали. Якобы подруга друзей. Неважно. Мне все равно, кто она такая, главное – она будет жить с нами в новом доме, который и без того не внушает особой радости.
Отец говорит, Рейчел нужна помощь. У нее кое-какие трудности. Я спросила, какие именно. Он не стал вдаваться в подробности, добавил только, что она пострадала и ей больше не к кому обратиться. Поэтому мы сдадим ей лишнюю комнату в доме судьи, будем есть с ней за одним столом и все такое.
