Отмахиваясь от льнущих паутов, ни разу не остановившись, доходит он покос до пабоки[18].
Девки, прыснув, побежали еще ниже, к самой реке, в густой ивняк, завизжали, давя друг друга.
– Захар! Как, говоришь, уговаривались? – кричит Егор, старательно вытирая косу травой. А Захару не до него. Дарья бранит его на весь околоток:
– Вот и коси теперь иди, на посмешище-то! Нисколько уж не лучше Егора-то…
Мужики гогочут по угору. Васька ухает со своей пожни:
– Егор, чтоб тебе!.. Девкам робить не даешь…
А Егор, как ни в чем не бывало, через весь луг неторопливо идет к своему хламу. Натягивает порты.
Лишь Евлахино племя, два сына, Игорь да Сидор с женами, как косили, так и косят, не обращая внимания на Егорово-Захаровы потехи. Огнийка – та вообще не разгибается: схватит из подвязанного подола юбки вареную картошину, откусит, бросит ее обратно в подол и косит себе без продыху. Разогнулась, когда увидела горбатенькую старушку с бадожком.
– Мама, ты-то чего еще приволоклась?
– Да вот видела – Тимофей уковылял. Дай-ка, думаю, и я пойду. Чего дома сидеть в экоет день? А я вам хоть полопачу, – говорила горбатенькая, – да ведь уж время к павжне[19]. Домой-то пойдете ли?
– Какая вам еще павжна! Ничего не поробили… – И Огнийка, отвернувшись от матери, пошла наяривать на обе стороны, только коса гудит, да болтаются в подвязанном подоле картошины…
В один из ясных вечеров середины июля Степан подкараулил Полю у Портомоя.
Бабьи пересуды больно задевали его, и намеревался он выпытать, а почего, все-таки… почего она, Полька, в Заговенье из драки его вытащила?
Поля, разогнувшись, бросила на доску отжатую рубаху и отвечала озорно и уклончиво:
– А уж шибко мне того хотелось! Да и любо ли смотреть, как вы друг дружку молотите? И не злись ты на Ефимка! Вон как Осиповы вам подсобили – целое стожье озвитали…
– Какое еще целое! – закипел Степан. – Санька с Афонькой по покосу прошли…
– Да ведь корове легчи окосили – и то подмога.
– А ты под паберегой хохотала как ненормальная! – припомнил Степан.
– Так ведь не каждый день мужик принародно раздевается!
Степан вспылил и хотел уж было уйти, но она удержала его речами язвительными:
– А еще мне ведомо, как Захар тятеньку твоего прикуривать научил…
– Да тебе какое дело!
– Правильно, Степушка, не бабье это дело – прикуривать учить…
Перешел уж Степан ручей, обогнул куст ивовый – и вдруг услышал ласковое, нежное:
– Степа-а-а…
И сердце его гулко забилось. И он замер, оглушенный ее шепотом.
– А еще мне ведомо, – продолжала Поля игриво-насмешливо, словно не она только что вымолвила: «Степа-а..», и не она вызвала в нем сердечный гул. – Ведомо мне, что если в Портомой щепку бросить, то она до моря доплывет. – И, подобрав на земле щепку, она бросила ее в воду, приговаривая нараспев, таинственно, словно сказку читала: – Портомоюшка в Городишну впадает, Городишна в Виледь, Виледь в Вычегду, а Вычегда в Северную Двину, а та уж в море Белое… Доплывет! Так купцы сказывали, что лонись[20] у Евлахи стояли…
– Доплыла, как же! – недоверчиво отозвался Степан.
– А еще я знаю, что тятенька мой с Евлампием зимой собираются на Урал за камнем для жерновов.
Слышала промеж них такой разговор. Мельницу на Городишне ставить будут…
– Там уж и так две. Всю речку перегородили.
– А мельник Аполлос жалуется: у Заднегорской мельницы камни сносились, мука греется… И бабам худо – из такой муки худо спряпается…
