Поля насторожилась, еще крепче прижала к груди Феденьку.
Анисья ввернуть не преминула:
– Это еще какую такую новую? Не ту ли, что в Покрове завелась? А знаешь ли ты, как мы в Пасху в церковь ходили да к этой самой власти в руки угодили? В храме Божьем какой-то клуб устроили. Уж дичая-то не придумаешь!
– Ты, мать, как контра рассуждаешь. – Ну резанул Степан – задел за живое.
– Чего это я по-твоему? Ты уж, буди, матькайся, так по-нашему!
– Бога-то нет, попы обманывали… – И все – не то, не свое, чужое, не Степаново.
И у Поли похолодело в душе.
А Анисья закипятилась – забыла, что сын с дороги:
– Еще один Нефедко объявился! Бога у них нет, власть покровскую им надо крепить! А знаешь, сколько она зерна выгребла? У Захара вон да у Котка спроси. У нас-то и взять нечего – а мешок увезли…
– Война была. Теперь все наладится…
И Поле хотелось, чтобы наладилось. Мужик вот вернулся. Наконец-то. Родной. Долгожданный. Но прислушивалась она к речам его и не верила, что это он и есть, Степка ее. А Степан, уставший от дороги и расспросов, за накрытый стол сел и опять руки к Феденьке протянул:
– Ну, дак чего? Пойдешь ко мне? Иди, не бойся… Но Феденька по-прежнему прижимался к материной груди, отворачивал от отца маленькую головку.
Прошло три года.
Федька Степанов подрос. Подрос и Борька Ефимов. Друг с дружкой они не ладили. Как встретятся – спор затевают, а то и драку. Так вот однажды сцепились у нового Ефимкового дома. Борька хвастался:
– Мы скоро сюда жить перейдем. Федька не соглашался:
– Да у вас там еще полов нет и печей.
– Чего это нет? В одной-то избе есть и пол, и потолок, это в другой нету-то, пока… А скоро мы печь бить будем. Кабы папка на войну не ходил, так давно бы дом-от доделал, – рассуждал Борька – передавал чьи-то взрослые разговоры.
Тут Ефим крикнул сына:
– Пойдем-ка веник деду наломаем. Подсобишь – хоть лишний комар на тебя сядет, и то ладно…
И Борька побежал за отцом к малежку, что стоял за Осиповской поварней. Увязался за ними и любопытный Федька. В малеге Ефим внимательно оглядывал молодые березки, трогал их руками и даже пробовал обратную сторону листа языком. Борька широко глаза открыл:
– Ты чего, тятя, все березы лизать будешь? А почего это?
– А ежели как не то наломаем, то дед нас домой не пустит. – Ефим подал сыну березовую ветку. Тот лизнул лист – гладкий!
– А у этой?
Боря лизнул лист и с другой ветки и сморщился:
– У-у-у, шершавый какой… Отец смеялся:
– Лист-глушник, потому и шершавый.
– А почему глушник?
– Потому что с глухой березы.
– А почему она глухая?
– Потому что веники с нее дед наш для бани не ломает, не любы они ему, с листьями-то шершавыми…
Изумленный Федька побежал в деревню. Матери принес он весть, что Осиповы в малеге лижут березы.
В середине августа заднегорские мужики подались в лес сторожить кулиги, засеянные ячменем. Зайцы повадились ходить и много ячменя посекли.
Пришла Поля навестить своих, еды принесла, в лог за водой сбегала да к приметному местечку привернула. Нисколечко не удивилась, увидев там Ефима: он уж неделю жил в лесу. И Ефим, куривший на старом березовом пне, поднял на нее черные глаза безо всякого удивления: будто промеж них оговорено было все заранее, и встретиться они должны были непременно здесь, у места, ими однажды обозначенного. Поля потрогала ногой старую березу, валявшуюся в высокой траве. От ствола отстала полусгнившая кора. И молвила она о том, что ей ведомо, а что неведомо – озорную девическую пору вспомнила:
