Увы – Геныча уводило в сторону. Уже увело. Осуществлённая идея зачастую оказывается настолько не похожей на первоначальный замысел, что даже современная генетическая экспертиза отказывается признать их вроде бы кровное родство – так плотны многочисленные последующие наслоения. Когда-то об этой особенности всякого творческого процесса толково рассуждал Джон Леннон – тема была ему очень близка, и он знал, о чем говорил. Размытость жанра – клеймо неудачника, пытающегося очаровать издателей, но получающего в ответ лишь недоумение и брезгливые усмешки последних. Подобное «странное варево» отторгается ими сходу – как чужая почка после ошибочной пересадки. Такие эклектичные тексты «от блондинок не ушли, и к брюнеткам не пришли»: кесарю кесарево, слесарю слесарево, а писаке-маргиналу – маргиналово.
Но: продолжайте бег, продолжайте бег, продолжайте бег во что бы то ни стало!
Пусть Геныча занесло не в ту степь – книгу придется дописывать. Вернее, даже не так. Когда дело зашло достаточно далеко, когда ты уже примерно на треть погрузился в инфернальную глубину «ада новой книги», разверзшегося перед тобой с момента прихода на бумагу самой первой фразы, когда в целом пока ещё ходульные герои постепенно обретают толику плоти, крови и пластичности, книга перехватывает бразды правления в свои руки и начинает… писать себя сама! Ты становишься лишь послушным исполнителем-реализатором, зомбированным ею посредником, простым, как гитарный, медиатором. Теперь не ты ведёшь повествование, а оно само увлекает тебя в неизведанные лабиринты фабулы, композиции и сюжета – сопротивление, чёрт побери, бесполезно!
Ширина реки в створе моста – приблизительно четыреста метров. Ничего себе ручеёк. Рифлёный настил пешеходной дорожки вывел Геныча на асфальт: уже не владимирский – нижегородский.
Из навашинских автобусов десантировалась на виду у скучающих возле бытовки ментов разношёрстная толпа приезжих. Их интересы в основном ограничивались территорией муромского рынка, поэтому большинство туристов поневоле были обременены вошедшими в анекдот вместительными клетчатыми баулами. Дабы не платить за пользование мостом, водители навашинских автобусов паркуются на нижегородской стороне реки – как и частные автомобилисты. Оставшуюся часть пути до муромского рынка негоциантам приходится преодолевать «пеши» – всего-то около километра, зато почти всё время в гору.
Раскладывая складные тележки, радостно гомонящий народ принайтовывал к ним безразмерные баулы – «бабьими» в основном, а не рыбацкими и не морскими узлами, потому как состоял этот народ главным образом из женщин. Водители автобусов доставали сигареты и с наслаждением разминали ноги, ну а владельцы частных транспортных средств, сплавив на муромский базар впрягшихся в тележки жён, сестер и матерей, налегали не только на табачок, но и на пивко – благо, стилизованная под лежащую на боку пивную бочку забегаловка была совсем рядом: в близком и далеко не случайном соседстве с милицейским постом.
Геныч обошёл торговок стороной и, забирая влево, наконец ступил с асфальта на землю.
Справа, вверх по пологому склону, текла в направлении Навашино редкая пока вереница машин, среди которых промелькнул и давешний «мерседес» – чёрт знает с какими номерами. Густеющий кустарник заметно срезал уровень доносящегося с шоссе и автобусной остановки шума, и у Геныча отлегло от сердца, он начал отмякать. Хоть на часок-другой уединиться: не слышать пошлой болтовни горластых баб, не видеть вечно подозрительных и похмельных ментов, не обонять пивную отрыжку вываливающихся отнюдь не из бочки Диогена расхристанных автомобилистов. Просто бежать куда глаза глядят – в прямом смысле этого слова.
