– А что это?
– Рыба. Хочешь рыбки?
– Вот еще! Рыбы не хочу. Хочу сладенького!
Васька прошлепала босыми ногами к холодильнику, достала из него начатую упаковку с йогуртом и так сильно хлопнула дверцей, что тимьян, мирт и омела звякнули в унисон. А у Мики бешено заколотилось сердце. Если бы они с Васькой были близки, как и положено сестрам, сейчас все было бы иначе. Она бы обязательно рассказала малышке волшебную сказку о волшебных ножах и о рыбе, которая разве что говорить не умеет. А потом Мика и Васька вместе бы заглянули в медное зеркало сковороды, и построили бы ему рожи, и, может быть, нашли бы там что-нибудь более значительное, чем серьги с жемчугом.
– А я нашла коробочки. Хочешь посмотреть?
Васька молчала. Она смотрела прямо перед собой остановившимися глазами – минуту, две, пять. Мике даже пришлось повторить вопрос.
– Так хочешь посмотреть на коробочки?
– Не хочу, – казалось, ответ дается Ваське с трудом. – Они дрянные, твои коробочки.
Дрянные. Так и не иначе. Васька с трудом выносила Мику – даже ночью, даже сонная, даже стоя босиком на растрескавшейся плитке, в пижамке со смешными медвежатами. А если бы на пижамке были серьезные еноты или еще более серьезные якоря и кораблики с парусами? —
ничего бы это не изменило.
* * *
…Васька уже давно ушла, а Мика все сидела и сидела на кухне, безвольно опустив руки на колени и глядя перед собой. Мимолетная власть над рыбьими тушками, над луковыми кольцами, над перечной мякотью – разве это ей нужно на самом деле? Нет. Ночь подходила к концу, а вместе с ней постепенно исчезала магия кухни, которую Мика (и что за помутнение на нее нашло в самом деле?) приняла за лабораторию алхимика. А она-то, дурёха, и вправду решила, что может быть счастлива сама по себе, без всякого постороннего вмешательства. Ночь подходила к концу, Гент, Утрехт, Антверпен прямо на глазах съежились до размера фрамуг и снова стали походить на Ленинград шестидесятых. И свет перестал быть желтым, успокаивающим – он тоже съежился, а потом и вовсе растаял под первыми лучами солнца. Астролябия и арбалет никогда не пригодятся тебе, Мика.
Запели невидимые в листве птицы, и мотивчик оказался так себе, подленький, дешевый: поделом тебе, Мика. не раскатывай губу, Мика. ничего не изменится, Мика.
Выбросить к чертям свой ночной кулинарный шедевр, слить его в унитаз – и дело с концом.
Но ничего подобного Мика не сделала.
Она даже не стала перекладывать рыбу из казана. А взяла его как есть, поставила в большой полиэтиленовый пакет и, с трудом дождавшись приличествующего случаю времени (семь часов сорок пять минут), отправилась в контору «Dompfaff».
Первым, кого она встретила после охранника, был Ральф.
Ральф иногда ночевал в конторе – это объяснялось тем, что ночной клуб, в котором он постоянно ошивался и в котором с завидной периодичностью цеплял девок, находился в двух кварталах от «Dompfaff». За те несколько лет, что Мика проработала в конторе, с бывшим насмерть перепуганным юным ефрейтором произошли кардинальные изменения —
он перестал бояться.
А ведь Мика еще помнила те времена, когда совсем нестрашный, местами очень европейский – по ее представлениям – Петербург вгонял Ральфа Норбе в состояние легкой прострации. Ральф с ума сходил от страха при виде раскрашенных в цвета «Зенита» футбольных болельщиков числом больше двух; его пугали гаишники (русские гаишники берут взятки), автомобилисты (русские водители не умеют ездить культурно), бродячие псы (русские собаки – переносчики холеры, тифа и бубонной чумы), женщины (русские женщины – все, как одна, – корыстолюбивые сучки, они спят и видят, как бы окрутить
