Тишина камней - страница 22

– Я? – Казалось, человек был сбит с толку. Он опустил голову и немного развел руки в стороны. Скорбь и горечь сквозили в голосе: – Искупаю вину. И не осуждай, пока сам не окажешься на моем месте. Тут довольно-таки тепло. Иногда.

– Искупаешь вину? – Ри тронула его речь. Вина перед отцом за то, что он сбежал, терзала сильнее любой тревоги или опасения. – За что?

– За доверие. – Человек причмокнул и ухмыльнулся. – Посмотри на меня… Так выглядит доверившийся.

– Кто ты? – Ри сосредоточенно нахмурился, он поискал на ощупь отцепившуюся подругу – та уже перестала причитать и пристроилась рядом, но все же чуть позади.

С ответом человек не спешил, да и сам ответ тянулся робко и смущенно:

– Меня знают… под именем Забиан Майя.

Ри взрогнул. Холодок пробежал по коже, в горле запершило.

– Не может быть… – Парень еле расцепил ссохшиеся губы.

– Да. – Представившийся будто обрел более ясные очертания. – Каждый дикий пес, притаившийся в подворотне, меня знает. Герой былых времен.

– Не может быть, – повторил Ри шепотом и отступил. Какая-то часть его детской веры в самоотверженную доблесть, воспетую в легендах об охотнике-одиночке, получившем мелин неведомой силы, сейчас треснула и рассыпалась, причиняя душевную боль. Заб Майя – великий воин, изменивший представление о злом и кровожадном каргхаре, охотник с добрым, справедливым сердцем. Человек, зародивший искру тяги к знаниям о каргах, которую раздул впоследствии отец, превратив в неистовое пламя… И он – вот это ничтожество, греющееся в мусоре? Неужели среди бесчисленных жизненных путей есть и такие? Вот что напугало Ри и заставило в тот вечер, забыв о спутнице, рвануть прочь.

– А хлеба! – донеслось вслед. – Хлеба дайте!

Майя, конечно же, побежала за Ри. Покинув окраины Атаранги, они спрятались в ночном лесу, в глинистом овраге, за переплетающимися, толстыми корнями сосен.

Там и нашли их люди из Энфиса, в том числе и Кабиан Халла, отец Ри.

В наказание за проступок Майю отослали к тетке в соседнюю, более строгую обитель цнои. Больше Ри ее не видел. А его самого приставили в вечные ученики к Мельзинге, старухе-обрядчице. Ее побаивались все в Энфисе – не только детишки, но и цнои постарше, – уважали, были бесконечно благодарны, но побаивались. Потому что никто не хотел выполнять жуткую работу, но каждый понимал, что это самая важная должность в обителях, проповедующих святость родственных уз и верящих в их преобладающее значение для рождения, жизни и смерти… А также приема пищи, повязывания ленточек, укладывания спать и прочего, прочего, что предстояло изучить и познать Ри в наказание за детскую выходку.

Но несмотря ни на что, он был тогда счастлив и невероятно доволен, что вернулся.

***

 А теперь, совершив вынужденный побег из Энфиса в более зрелом возрасте, пробыв в беспамятном состоянии неизвестный отрезок времени, он очнулся с мыслью, ввергнувшей его в пучину безнадежия и горя, – осознанием того, что возвращаться больше некуда, да и не к кому.

Пробуждение давалось нелегко: ныла поясница, гудели ноги, штормило. Через какофонию скрежета и завывания, застрявшую в висках, пробивались другие, непонятные звуки треска и… шума волн? Ри с трудом разлепил глаза. Он полулежал, прислонившись к дереву на опушке леса. Укрытый шерстяным одеялом. Пахло лошадьми. Ри посмотрел в сторону бесконечного, до горизонта раскинувшегося луга –  несколько илори безмятежно паслись и отмахивались хвостами от слепней. Там, у самого края земли, растекалась нежным пурпуром заря. Но треск доносился со стороны леса. Так трещал костер. И возле него сидели, замерев, четверо.