Тишина - страница 27

Пока Пуховецкий разглядывал работавших на рву казаков и предавался невеселым размышлениям, к нему незаметно подползла гадюка в человеческом облике, Ермолай Неровный. Ермолка с сочувствием, едва ли искренним, поглядывал то на несчастных пленников, то на Ивана, и бормотал что-то в том духе, что у каждого, дескать, своя судьба, что от нее не уйдешь, и волей неволей будешь делать то, что суждено. Ивану стало противно от этих иудиных поцелуев, прощать Ермолая за явное предательство и позор всего запорожского войска он не собирался. Не без труда перевалившись на другой бок, он кое-как пришпорил коня и отъехал в сторону. Тем временем, и наружные ворота Ор-Капу открылись перед московскими послами и их спутниками, и они выехали на лежавший перед воротами небольшой пригорок, с которого им открылся вид на бескрайнюю, покрытую дымкой степь. Хотя эта степь на много дней пути вперед была владениями крымского хана, все московиты и малороссы в этот момент испытали одно и то же чувство – чувство облегчения. Агей Кровков, да и другие вслед за ним, принялся бормотать молитвы, поминутно осеняя себя крестным знамением. Затем, все, не сговариваясь, пришпорили лошадей и понеслись поднимая пыль по извилистому, пропадающему в степной бесконечности шляху. Эта стремительная скачка нелегко давалась связанному Пуховецкому, не раз он уже приготовился к падению, но все же и у него вдруг полегчало на душе, как будто он вышел из темного и душного погреба на солнечный свет и вдохнул свежего воздуха.

Татарским всадникам, очевидно, был дан приказ лишь недолго сопровождать посольство, и через пару верст они, церемонно попрощавшись с послами, повернули коней обратно в Крым. Здесь же от компании отделился и Неровный, который, перед тем как уехать, принялся с радостными слезами трясти руки и обнимать всех участников посольства. Его распирало от радости, которую испытывает человек, только что исполнивший тяжелую и опасную работу, получивший за нее неплохое вознаграждение и, наконец, оказавшийся полностью свободным. Ордину, Кровкову и другим москалям бурные проявления ермолиного дружелюбия были явно не по душе. Иван удовлетворенно подумал, что предателей никто не любит, даже их хозяева, и отвернулся от Ермолая в сторону. Это, однако, не помешало тому подскакать к Пуховецкому, хлопнуть Ивана по плечу, и сказать:

– Не держи зла, брате, авось еще свидимся – степь широка!

После этого Неровный пришпорил коня и пулей умчался куда-то в сторону от шляха, где его быстро скрыл высокий ковыль. Теперь Иван оставался один с московскими послами. Как ни злился он на Ермолая, но когда тот уехал, Пуховецкий почувствовал одиночество. Это чувство усиливалось еще и тем, что посольский отряд казался очень маленьким на фоне необъятного степного простора. Кроме Кровкова и Ордина, в нем были еще двое москалей подъяческого вида, которые, несмотря на украшавшее их прекрасное оружие явно больше привыкли работать пером, чем саблей. Таким составом путешествовать по приднепровским степям было опасно, даже имея ханскую тамгу. Дорогое оружие и костюмы, деньги, да и сами послы были отличной приманкой для никому не подчинявшихся ватаг степных разбойников – как татар, так и казаков. Но вскоре опасения Пуховецкого рассеялись. Сначала вдалеке в степи появилось довольно большое облако пыли, из которого постепенно стали выступать силуэты всадников, довольно большого отряда. Что-то в этих всадниках показалось Ивану необычным, даже издалека. Вскоре он понял, в чем дело: кавалеристы, которых было около сотни, скакали ровным строем, шеренгами одна за другой, как не ездили ни запорожцы, ни, тем более, татары или ногайцы. Никакой необходимости держать так четко строй здесь, в дикой степи, не было, но видимо эти всадники уже отвыкли скакать по-другому. Когда отряд приблизился, Пуховецкий удивился еще больше. Своим нарядом и вооружением всадники совсем не напоминали сотенных московских дворян, которых Ивану доводилось раньше видеть. На них были одинаковые панцири с округлой пластиной на груди и совсем необычные шлемы с козырьком над глазами. За спиной у каждого висело по карабину, явно немецкого происхождения, а к седлам были подвешены по паре пистолетов. Из привычного московского вооружения были лишь сабли, да и те какой-то странные: тонкие и прямые. Само однообразие оружия и снаряжения этих всадников казалось необычным. Совсем бы принять их за немцев, если бы не пышные московские бороды, топорщившиеся из под причудливых шлемов. Тут они были на любой вкус: и короткие, изящно и ровно подстриженные, и длинные кудрявые, или тоже длинные, но расчесанные на две половины – словом, их вид не оставлял сомнения, что перед Иваном предстали именно московиты, а не наемные немецкие кнехты. Пуховецкий подумал, что, пожалуй, уход за бородой предоставляет даже больший простор для творчества, чем принятое у запорожцев отращивание усов и оселедцев. Было видно, что Ордин с Кровковым с большим трудом удерживались от того, чтобы в нарушение субординации начать обнимать и целовать бородатых всадников – так обрадовались они их появлению. Преодолев эту минутную слабость, Агей Кровков с суровым начальственным видом, выпрямившись в седле, поскакал к замершей шеренге, пронесся перед ней, только в конце остановив коня, довольно осмотрел подчиненных и поприветствовал их. Шеренга ответила громовым выкриком, слов которого Иван не разобрал. Затем Агей вызвал из строя нескольких начальных людей, отдал им негромко какие-то приказания, после чего рота рассыпалась на несколько маленьких отрядов, которые, сохраняя всю ту же образцовую четкость строя, поскакали в разных направлениях. Лишь с десяток всадников остались с послами, когда они вновь тронулись в путь.