– Я не хотел тебя потревожить, но…
– Да, нормально. Вот только девочка, с которой ты говоришь, не выжила. Родители затюкали меня, я к селянам обращалась, они на меня глаза только таращили, к участковому ходила, тот тоже не верил. Мол, засранка, устраивает поклеп – хорошие люди, всегда на виду, всегда их в пример ставят. А она, приживалка, лишь бы подгадить. Наслушается радио или газет начитается и на тебе. Тогда в газетах о подобном много чего писали. Народ правда, не верил, думал, что со мной было, брехня все, сказки. А сказки они в другом. Я… я тогда, после одного раза, разругалась с ними, сказала, что все равно сбегу, что… да много чего. Отчим тогда решил запереть в погребе, а я вывернулась и убежала – на болота. И больше меня никто не видел.
Несколько минут оба молчали. Тимофей не знал, что ответить, как сказать, в голове уже ничего не складывалось, кроме одного – простого, незамысловатого вопроса, на который у него уже собрался в мыслях ответ. Требовалось лишь подтверждение.
– Так ты… ты здесь жила?
– В соседнем доме. Нет, не в том, откуда черепица, другом, я его сожгла напрочь потом. Чтоб ничего и никогда. Разве вещи кой-какие свои вытащила, а потом сожгла.
Она замолчала. Новое прикосновение к голове, едва ощутимое. Ветерок прогулялся. Тимофей оглянулся по сторонам, будто мог увидеть воплощение своего ощущения. Но слышал только шорох ветвей в палисаде.
– А родители?
– Вот странно, – безлико продолжила Мина. – Когда я утонула в болоте, я – не знаю, сколько времени прошло, – я вернулась. Будто меня туда, в яму эту, в бездну, не пускало что. Обида, горечь, ярость, да что угодно. Все вместе. Я вернулась, выбралась, пришла к дому. Меня не то, чтоб искали, но родители, когда увидели, испугались. Ах да, я ведь чистой была и не по земле шла, я не сразу это поняла, потом. Я научилась ходить по земле, мало кто меня увидит, кто я, ну а тогда я только…, я будто выпила их.
– Как это?
– Досуха. Они представились мне не людьми, а как будто живыми статуэтками, наполненными чем-то теплым, влажным, до чего я вдруг оказалась очень голодна. Я приблизилась вот так, вплотную, – голос зашептал в ухо, – как сейчас. Потом проникла внутрь и стала пить.
Тимофей вздрогнул, но больше от того, что ее слова зазвенели в его голове. И еще холодом обдало, стылой подбиравшейся осенью.
– Ты где, Мина? Ты…
– Я внутри тебя. Нет, просто показываю, чтоб понял, что это за существо с тобой живет. Не живет… существует, так правильно. Сперва отца выпила, потом мать. Потом на их вопли и визги прибежал дурак участковый. Увидел меня, трупы иссушенные, как эти, как мумии, натурально обделался. Не, я его не виню, он просто дурак, просто мерзость, а не в детстве медведем напуганный. Дважды или трижды ходила, а он меня, Пал Викторыч, домой спроваживал. Я его тоже выпила.
Голос удалялся тем дальше, чем дольше продолжался рассказ, под конец Тимофей едва слышал хозяйку. Будто уже не в доме она находилась, а где-то далеко, на улице, под мелким, нудным, стылым дождиком. Он вздохнул и снова попытался оглядеться, сам не понимая, для чего. Подошел к печке, заглянул за нее, наткнувшись на кровать с разгвазданными пружинами. Вернулся.
– Ты здесь? – Ответ едва донеся до его слуха. – Так это ты поэтому здесь осталась? Мина? Мина?
Он начал тревожно шарить по углам, заглянул в сени, выбежал на крыльцо и тут же вернулся. Ветер хлестнул в лицо первые осколки осени – сорванные с дерев желтеющие листья. Один прилип к щеке.
