я бешеные бабки трачу
на них! Взгляни, взгляни на год
тут урожая винограда!
Его могли пить Арагон
и академик Виноградов,
Софи Лорен, Марлон Брандо —
а мы с тобою чем их хуже?
Начнем как Дебюсси с бордо,
продолжим рейнским. Я простужен
и голоден. К чему слова?
Мечи на стол икру и чувства,
достань балык, пока жива
у нас любовь как вид искусства.
По жизни Герберт Караян
был дирижером. Инь и Ян
не представляли для маэстро
ни интереса, ни оркестра,
ни нот, ни царства за коня.
Он репетировал три дня
и ночь не спал перед концертом,
и клетки мозгового центра
стремились к отдыху как сноб —
закрыть глаза и легких снов…
Но состояние покоя
(оно же Инь) снял как рукою
звонком по телефону Ян
бесцеремонно: «Караян,
ты спишь? Проснись! Беги подальше
от скучной музыкальной фальши
в пространстве комнатном из стен
согласно КНИГЕ ПЕРЕМЕН,
где пять стихий. Смотри: стихии
бывают мокрые, сухие —
огонь и дерево, земля,
металл, вода. А умалять
древнекитайскую науку
способны лишь тупые суки,
которых силы Ян и Инь
еще не трахнули. Аминь».
Не понимаю, не понимаю,
решительно не понимаю ничего.
Н. Гоголь
Теплый терем, свет струится,
задушевные слова,
занавесочки из ситца,
у окна моя кровать…
Слева, справа и напротив
иудеи без идей
спорят на высокой ноте,
кто тут главный иудей.
Я и пальцем их не трогал,
а один как завопит:
«Ай, спасите ради Бога,
ох, убьет, антисемит!»
Давеча, когда к обедне
принесли остывший плов,
подмигнув, шепнул сосед мне:
«Отойдем на пару слов…
Уважаемый, ты гонишь,
кто же рубит так с плеча —
мы ведь все как на ладони,
ты еби мозги врачам.
Закосил от срока, службы?
Леденеет жрач. Потом…
Но учти: у нас здесь дружба,
а не сумасшедший дом».
Ничего я не усвоил
из напутственных речей,
но, однако, против воли
пробовал кусать врачей.
И какой-то провокатор
(говорят, что вор – завхоз)
восхищался: «Это ж надо! —
Натуральнейший психоз».
Чем и как нас не лечили!
Зад весь синий и болит.
Ладно, надо срочно в Чили
Пиночета удавить.
Дайте мину (лучше бомбу),
врежем янкам за Ирак —
что нам вражьи катакомбы? —
ты дурак и я дурак.
А пока в обличье психа
без былого куражу
(может, выпустят?) я тихо,
тихо, тихо, очень тихо
между коечек брожу…
Сколько раз на меня стучали
и дивились, что я на воле…
А. Галич
«Пусть этот белый лист
напоминает снег
и остается чист
как в сладком детском сне», —
переживал стукач.
Нет, прорвало его,
мелко строчит рука,
он словно сам не свой.
Ручка острей ножа,
строчки – извив ужа
или гадюки, да
то не его беда.
Смотрит стукач в окно:
улица, миражи…
Галич спешит в кино,
кружатся снег и жизнь.
И не хватило слов.
В календаре среда,
только не то число,
только не те года…
Кто же смотрел в окно,
кто там спешил в кино,
кто вызывал врачей,
чей был звонок? – Ничей.
Что-то случилось. Вроде
стрелки пошли обратно…
Это ж запел Володя,
как никогда надсадно.
Зданий хрипят фасады,
музыка вверх взлетела
вместе с душой. И сзади
гроб – там поэта тело.
А впереди с гитарой
Гамлет в раю по саду
бродит, презревший старость,
вечность лишь взяв в награду.
Мир оказался тесен.
Ждали напрасно чуда
судьбы неспетых песен —
люди все, люди, люди…
«Изобразим эпоху Окуджавы…»
Изобразим эпоху Окуджавы
как некий обособленный мирок
внутри отдельно взятой сверхдержавы
на перекрестке судеб и дорог.
Живущие в нем пишут как и дышат,
к январским ель нарядят в пух и прах,
там быт давно наладил мастер Гриша,
а почему-то кажется – вчера.
Давайте восклицать, друг другом восхищаться.
