Марфуша бежала из лесу к дому держа перед собой на вытянутых руках жёлтую, железную, солдатскую… Ну…как солдатская только жёлтая. О чем я? Я из лесу вышел! Был сильный мороз! В общем, земляника там в кружке у Марфуши этой. Лето греет. Тут… Херыкс! Толь кочка, толь кошка.
Марфуша: «Тюль вдруг вспомнилась красивая такая… Повесить бы её скорей под шторы… У мамы в комнате…» Херыкс короче землянике. Ну и плачет.
– Марфуша! Ну ты Марфа! С 8 Марта! С Новым годом! Не ной! Не ною я хоть ты запнулась об меня, а у меня котятки в животе. Потрогать хочешь? Вот. Урчит!
Так встретились подруги давние на входе у деревни. У дерева. И деревянные глаза их смотрели и смеялись! Берёзы капала слеза, серёжки вились. Благодать! Глаза. Не деревянные. Они же голубые… Не цветом… Запахом небесной чистоты… УЗБ достал трубку, к дереву прильнул и замолчал, спалил систему и двинул к ним
– А почему вдруг перестали ныть? Не по девчачи это! Зааавывай!
"Все нафик! Спать!" подумал УЗБ.
– Ты?
– Я вижу.
И она засияла чернотой ночи. Ни луны, ни звёзд, ни сверчков, ни шума ветра. Словно старая ведьма, потерявшая хворост, зубы и зонт. А посередине кольчатой системы плана застройки – красная звезда. И пёс. И площадь и звезда.
– Ты хде? Жу-жу? Жи жи. Жиди
– Жажада! Вира! Ми.
Это общаются две цапли в небе над башней.
– А вот и хворост. Жги!
Дед прыгнул, подпрыгнул и пошатнулся. – Уааааа!
– Ужасно! Потрясно! Весело! Уааа!!, неслось из толпы
– Это ты? Ты? Ты-ты… Хде? Ты… – ревел дед.
И ветер рванул пеплом дым машин. И свет ударил первородным природным огнём
– Еп-е-е!
Стенька продирал стены толпы размеренными шагами. Толпа бесновалась, хаотично подпрыгивая, тянула руки к луне-тарелке, рвала волосы! Слэм. Это тонец. Ой… Танец! С выбитыми зубами, мордобойное плясево. Ой… Вой… Вах-вах… Валханах!
– Так нада! Так была нада! Вах-тибидах! Прррр! – неслось из колонок.
Шаг за шагом к поставленной цели. Стенька шагал. Хотелось курить.
– Тааак наааааада! Левиафан.
Грянул гром. Молнии прожекторов понесли град. Свет!
Вииииии! Экран круглой тарелкой засветился облаком газа
– Это Москва, – думал Стенька, уже стоя в первых рядах перед сценой, смотря на галоп беснующихся танцоров вокруг. – Это Москва.
– Ты-ыыы.... Так любишь жизни.... Тыы....
Он закурил. Стенька сжал трубку в кармане штанов. Тёплая. Дым плыл. Горела ночь.
– Я дышал синевой… И надорвался… С ветки я прыгаю вниз. Держись! Карниз. Пар… Пар… Шарувар!
– Когда настанет ночь, мы нальем себе чай… Сизый здесь! Я с вами! Туда-сюда! Сюда-туда! Туды-сюды-читай труды! И перелистывай икону… Мой Псалтырь – пластырь, нюхай дым… Табак так вкусен, нюхай дым…
– Я горю и тает Пурга! – подпел Стенька, и продолжил шёпотом тихим шепча – Я, Она… Мы… Вместе… Мы. В том самом месте, где огонь, полёты, сны… Где бабочки дают тепло, там вместе Мы ветрам назло. Я – ветер!
– Дочь. – начал интро Сизый тихим шёпотом и касаясь сухими, шершавыми, обветренными губами микрофона, – Сын…
Музыка замедлилась… Сизый затянул финалочку: "Горько!"
– Дарю! – Джиггиту казацкие показались тёплыми, с блеском правды. Увидел он добро и протянул свою черную, уже дышащую пламенем, Zippo,– Делай, делай хорошо!
Глаза… В глазах окружающих заискрили мокрые слезинки от проникающего в них дыма казачьей трубки. Дым табака. Дым плыл.
