Еще две недели мы прожили в доме бабушки с дедушкой, и вот настал день нашего переезда. На этот раз мной овладели смешанные чувства; мне понравилось ощущать себя частью такой большой семьи, тем более что я была самой младшей и, конечно, самой любимой. Меня постоянно ласкали и баловали. Обычно неразговорчивый дед болтал со мной, посылал меня с поручениями в местный магазинчик – то купить ему сигарет, то за конфетами для меня. Он даже играл с Джуди, когда поблизости никого не было. Я знала, что буду скучать по ним, но моя ищущая новых впечатлений натура стремилась на ферму, и я все ждала, когда же смогу помогать маме.
К счастью для всех нас, был найден компромисс. В то время в сельских районах автобусы ходили лишь два раза в день: утром привозили рабочих в город, а вечером отвозили обратно. Мы договорились, что каждый учебный день я буду приходить к бабушке с дедушкой на чай, потом они будут провожать меня на вечерний автобус, а мама станет встречать на остановке. Зная, что теперь мы увидимся лишь после пасхальных каникул, бабушка напекла мне с собой мои любимые ирландский хлеб и оладьи, и мы упаковали все это вместе с кастрюлями, пакетами с провизией и топливом.
Со слезами на глазах распрощавшись с бабушкой, мы загрузили в машину чемоданы. Мы с Джуди с трудом втиснулись на заднее сиденье, и наконец тронулись в путь. Следом за нами двигался фургон с нашей жалкой мебелью из Англии – с ней мама никак не хотела расстаться.
Городские улицы постепенно перешли в сельские дороги, заросли кустарников по обочинам стали гуще, а асфальт сменился гравием, потом мы свернули на грязную колею, которая привела к деревянным воротам.
Отец с торжествующим видом выпрыгнул из машины, широким жестом распахнул ворота, и мы увидели крытый соломой дом. Это было совсем не то, что я ожидала увидеть.
Пробудившись от воспоминаний, я снова ощутила холодное дыхание хосписа. Жесткое сиденье стула сковало мои конечности, так что я не могла шевельнуться; Антуанетта исчезла, и Тони, мое взрослое «я», заняла ее место.
Я налила себе водки из фляжки, закурила сигарету и, откинувшись на спинку стула, погрузилась в размышления о счастливых днях раннего детства. Почему, думала я, меня преследует ощущение надвигающейся беды?
Ведь здесь, в этих стенах, нет ничего, что могло бы испугать меня.
– Нет, есть, Тони, – донесся шепот. – Ты боишься меня.
– Не боюсь, – возразила я. – Ты – мое прошлое, а с прошлым можно разобраться.
Но мои возражения были напрасными. Вглядываясь в темные углы пустой комнаты, я чувствовала, что Антуанетта тянет меня назад, заставляя войти в ворота дома с соломенной крышей.
Посреди усыпанного гравием двора, утопающего в одуванчиках, стоял маленький квадратный домик. Под облупленной белой краской проступали серые заплаты предыдущих ремонтов, по водосточным желобам грязными струями стекала дождевая вода. Рядом стояли две бочки, скрепленные ржавыми железными скобами. На двери дома висел замок, четыре незашторенных окна мрачно смотрели на нас.
Чуть в стороне стояли два покосившихся сарая с ржавыми железными крышами. Спутанные заросли ежевики и крапивы загораживали двойные двери большего сарая, а на месте слетевших перекладин на стенах зияли черные проплешины. Дверь в тот сарай, что поменьше, была распахнута и открывала взору пожелтевшие газетные листы на веревке и изношенный деревянный стульчак туалета. Доски, некогда служившие дорожкой к сараю, утопали в побегах ежевики и сорняках, а деревянная площадка у входа сгнила от сырости.
