Однако мне всё-таки пришлось принять новые условия. И принимала я их бесславно, с позором, ощущая слабость и беспомощность.
Я вышла из ресторана и направилась пешком к метро. Под ногами расползался скользкий лёд, по лицу хлестал ветер. Но я шла, не затянув шарфа, не ведая холода, и казалось, будто ледяной панцирь на асфальте мгновенно превращается в воду от пламени моих шагов.
Слева просигналила машина. Я обернулась.
Автомобиль Тони ехал по дороге вровень со мной, правое пассажирское стекло было опущено.
— Лиз! — крикнул он, когда я повернулась. — Давай подвезу тебя.
Я до боли сжала челюсти, двинулась дальше.
— Лиз! Пожалуйста, сядь в машину.
Я запрещала себе как-либо реагировать. Я шла напролом, хладнокровно, твёрдо.
— Лиз!
Я остановилась. Чёрная машина рядом в тот же миг затормозила.
— Лиз, я просто довезу тебя домой.
Сделав глубокий вдох, я повернула на девяносто градусов влево, сделала два шага, взялась за автомобильную ручку.
Как только я очутилась на сидении, Тони надавил газ.
Всю дорогу я не могла на него смотреть и радовалась, что Тони не пытается разговорить меня. Мы добрались в полной тишине, даже музыка не играла, и, несмотря на середину дня, мобильник его почему-то молчал. Наверное, Тони выключил аппарат.
Мы оставили машину во дворе, поднялись в квартиру.
Я не приглашала Тони. Но ему не требовалось приглашение, потому что я и так ждала его каждый день, и вот дождалась.
Мы целовались долго-долго. И сколько бы я прежде ни злилась, сколько бы слёз ни пролила, ненавидя, презирая нас обоих даже за один-единственный факт встречи, вся моя тяжесть, вся чернота и стыд улетучивались, как только Тони прикоснулся к моим губам.
Витая во флёре табака и духов, в жадном скольжении ласк, в безумстве кожи, зацелованной пальцами, мы вновь принадлежали друг другу целиком, безраздельно. Я будто бы всё знала про Тони, а он будто бы знал всё про меня: как притронуться, где оставить новый поцелуй — нежно или дерзко, быстро или медленно. Мы читали друг друга по нотам, написанным прозрачными чернилами на наших телах. А голоса наши, почти утратившие способность звучать словами, сливались в шёпотах, стонах, вскриках, и порой не хватало кислорода, чтобы вновь расправить лёгкие, вновь надышаться минутами единения и вновь суметь назвать друг друга по именам.
Тони остановился, замер, выдыхая ртом горячий воздух, обжигавший мой живот.
Мы лежали поперёк кровати, до сих пор мокрые, липкие от пота, и дрожали, понимая, что всё закончилось. И время никогда уже не помчится вспять, не сделает нас незнакомыми, чужими, беспристрастными. Отныне мне суждено всегда помнить о нашем грехопадении, помнить о горьком послевкусии подлинного неистовства. Помнить о том, насколько хорошо бывает с тем, кто тебе не принадлежит, и насколько плохо просыпаться после самого лучшего сна в твоей жизни.
Я заплакала.
Тони подполз ко мне, обнял. А я заплакала ещё горше. Я оплакивала глупую себя, глупых нас, этот глупый мир, полный несправедливости. Содрогаясь от слёз, я больше не сдерживалась. Я выла, разрывая связки, калеча свою гордость, уничтожая красоту, которую теперь было совсем не жаль. Тони обнимал меня, обнимал, обнимал.
Он шептал:
— Лиз, пожалуйста… Не плачь… Лиз… Пожалуйста…
Но я не могла остановиться, зная, что Тони сейчас уйдёт. Он встанет, оденется и уйдёт к другой женщине, которая приготовит ему ужин и спросит, как прошёл день, а потом ляжет с ним в одну постель.
