– А с головой у нее как? – спросил Ножовкин.
– Такую голову поискать надо.
– Она там сидит, а мы тут.
– Привыкла. Потому что бессовестная. Сидит и телевизор там смотрит. Думаешь, она расстроилась?
– Она еще крепкая, – вмешалась в разговор Ножовкина. – Крепше меня. Старше, а весь организм крепкий. Она вон кудри распустит и ходит. Волосы короткие носит, как молодая… А тело у нее всё крепкое – хоть сейчас замуж отдавай. Ей богу…
– А я о чем говорю, Анна Егоровна?! – поддержал Прибавкин. – Хватит! Попила свое! С мужичками побегала! Покурила! А теперь достаточно… Она и сейчас вон: чуть что – по соседям пошла. Или по подружкам своим. Смотришь: под мухой пришла. Пенсию теперь сам получаю, а то получит – и просадит за неделю. Ну, как я должен ее жалеть?!
– Все-таки мать, – вздохнула Егоровна, глядя жалобными глазами.
– В том-то и дело, – пыхтел Прибавкин. – А мне обидно. Она как раньше-то поступала: напьется и про нас забудет. Пропадай моя телега все четыре колеса. На земснаряде всю жизнь проплавала, а мы – по детским садам, интернатам болтались, мать по полгода не видели. Думаю, она зимой любить нас будет, потому что времени будет достаточно. Ничего подобного! Опять с кем-нибудь, но не с нами!.. Она и курить-то бросила лишь потому, что хирург сказал, что скоро подохнет. Так прямо и сказал: «Скоро сдохнешь». Вот она и бросила. Сразу же.
– Давно? – спросил Ножовкин.
– Да уж прилично, – надул щеки Прибавкин. – Лет двадцать будет…
– А я бы никогда не подумала, что Елена Матвевна курила, – дивилась Егоровна. Она развернулась на стуле, поднялась. – Ну, мне пора. Вы тут сидите, поговорите маленько, а я пойду. Посудёнку надо помыть, сготовить чего…
Она вышла, тихо прикрыв за собой дверь.
– Вот, Сергей Александрович, какая у тебя мать! – продолжал Прибавкин. – Она все лето на огороде. Трудится. Мы хоть и поссорились до этого, но я ничего плохого не могу сказать про нее. Что хороший человек, то хороший! Огурцов насажала, помидоров, картошки. Навозу привезла. А эта! – Взгляд у него уперся в стену. – Елозит с кровати на кровать перед своим телевизором. Да ладно бы хоть не гадила. Думаю, нарошно делает…
Допив бутылку, они распрощались. Ножовкин зашел к себе домой, закурил и вышел ко двору. Стояли уж сумерки. Розовел закат, на востоке висела над лесом сизая полоса, а прямо над огородом, в вышине, горела одинокая звезда. День закончился, наступил вечер. Завтра настанет такой же день. Странно, что человек к этому привык и принимает как данность. Но ведь это особенное – хотя бы вон та сизая полоса.
Ножовкин докурил сигарету, бросил окурок и закурил другую. Затем отворил калитку и вышел на улицу. От перекрестка смотрела вдоль двухэтажных домов тоскливая пустота – вплоть до завода. Где-то там, не доходя, лежал в старых листьях серебристый рабочий, разбитый пополам.
«Мерзость запустения», – шевельнулись в голове чьи-то мысли. Однако Ножовкин тут же отбросил их. Не мерзость, не запустение, а всего лишь обычная тишина. А он, Ножовкин, отвык от такой тишины, живя в далеком городе – в муравьиной кочке… Надо бы проще жить. Жить среди этих улиц, никуда не выезжая? Тогда не будет тоски. Жизнь – вот она где! Она здесь! Среди этих вот старых домов!
