Прокопав два углубления длиной в целый фут по обе стороны от предмета, Бобби так и не выяснила, где он заканчивается. Она и вглубь проникла на целый фут, но потом ногти стали царапать горную породу. Камни, по крайней мере, поддавались раскачиванию, – только вытаскивать их не было уж совсем никакого смысла. Незнакомая штука явно уходила гораздо глубже.
Питер начал поскуливать.
Андерсон посмотрела на пса и поднялась. Оба колена хрустнули. Левую щиколотку как будто покалывало иголками. Выудив из кармана часы марки «Саймон», потускневшие от времени (еще одна часть наследства дядюшки Фрэнка), Бобби с изумлением поняла, что потратила уйму времени – битый час с четвертью – и что уже давно пробило четыре.
– Идем, Питер, – позвала она. – Хватит здесь прохлаждаться.
Тот опять заскулил, но не тронулся с места. Внезапно Бобби заметила, как он весь дрожит, будто в лихорадке. Трудно сказать, болеют ли псы малярией; старые – может быть. Бобби помнила лишь один случай, когда Питера била такая дрожь. Осенью 1975 года (или 1976-го), когда по лесу бродила рысь. Ночей девять кряду окрестности глохли от воплей неразделенной страсти. Каждый раз Питер подходил к окну в гостиной и запрыгивал на бывшую церковную скамеечку возле книжного шкафа. Он никогда не лаял. Только пристально смотрел в темноту, раздувая ноздри, навострив уши, и вслушивался в этот мистический, по-женски отчаянный плач. Вот тогда его так же трясло.
Бобби покинула место своих раскопок, села на корточки рядом с Питом и взяла его дрожащую морду в ладони.
– Ну, что случилось, мой мальчик? – прошептала она.
Как будто и так непонятно.
Зрячий глаз гончей уставился на предмет в земле, а потом на хозяйку. Даже мерзкая молочная катаракта не могла скрыть отчетливую мольбу в этом взгляде: «Уходим отсюда, Бобби. Знаешь, не по душе мне эта штуковина, почти как твоя сестрица».
– Ладно, – смущенно произнесла Бобби.
А ведь и вправду: когда такое случалось, чтобы она совсем перестала следить за временем в этих местах? Бобби не сумела припомнить.
Питеру тут не нравится? Что ж, мне тоже.
– Идем.
Бобби двинулась вниз по склону. Пес с готовностью потрусил следом.
Они почти дошли до тропинки, когда Андерсон, подобно жене Лота, вздумала обернуться. Не будь этого последнего взгляда, она бы все забыла. С тех пор как Бобби оставила колледж перед самыми выпускными экзаменами (не помогли ни слезные увещевания матери, ни язвительные нападки сестры), у нее все лучше получалось пускать дела на самотек.
С расстояния были заметны две вещи. Во-первых, предмет вовсе не врос в землю, как ей показалось вначале, а просто торчал посередине свежего углубления, размытого бурными ливнями запоздалой весны. Он был почти незаметен между двумя небольшими холмами. И походил отнюдь не на автомобильный бампер. Скорее – и это во-вторых, – он напоминал край тусклой железной пластины или тарелки – нет, не той, для еды, а…
Питер залаял.
– Да-да, я слышу, – откликнулась Андерсон. – Идем.
Мы идем, а оно пусть катится…
И она зашагала посередине тропинки следом за Питером (поковылявшим обратно к лесной дороге), любуясь роскошной зеленью лета… наконец наступившего лета. Сегодня ведь солнцестояние. Самый долгий день в году. Она с улыбкой прихлопнула на щеке комара. А что, летом здесь хорошо. Даже лучше всего, пожалуй. Хоть и не сравнить с какой-нибудь там центральной Огастой, кишащей туристами, а все-таки отдыхается неплохо. Когда-то Бобби наивно верила, будто приехала сюда лишь на пару лет – залечить раны переходного возраста, связанные с сестрой и уходом («позорным бегством», по выражению Энн) из колледжа, но пара лет как-то незаметно превратилась в пять, потом в десять, тринадцать, – и вот вам, пожалуйста: Пит одряхлел, а в ее некогда черных, как волны Стикса, локонах стали все чаще проблескивать светлые нити (года два назад Андерсон постриглась «под панка» и, к своему великому огорчению, обнаружила, что седина стала еще заметнее, после чего уже не пыталась ничего сделать с волосами).
