– Были, но пока для пленэров не сезон, их там немного. И какие-то все тяжелые и страшно дорогие. – Надя углубилась в недра квартиры, повышая голос, чтобы муж мог ее слышать. – Я пока ехала, вспомнила, что где-то на антресолях должен быть мой старый. Давай поищем. Только переоденусь, а ты принеси пока лестницу?
Вадим поморщился, но промолчал. И снова достал телефон из кармана.
Надина домашняя униформа – узкие джинсы и черная футболка – тоже не очень вязались с идеалами женственности. Но у Нади было целых два аргумента, которые даже Ленке казались более-менее сносными: во-первых, так она одевалась в точности как муж (только без кардигана), а это сближает. А во-вторых, демонстрировала тому же мужу свою стройную, легкую фигурку. В ее возрасте быть стройной без усилий – что ни говори, большое преимущество. Вадим всегда говорил, что у художника должна быть изящная жена, и, кажется, ничего не имел против стрижки. Хотя Ленка говорит…
Надя вышла в коридор и окликнула мужа:
– Вадим, стремянку несешь?
– Да, момент. – Он отвлекся от смартфона и спустя полминуты вернулся в коридор со старой складной лесенкой.
Надя поднялась на верхнюю ступеньку, с усилием открыла тугой шпингалет и распахнула белые, окрашенные масляной краской дверцы.
– Как думаешь, выдержит меня антресоль?
– Я каждый раз волнуюсь, когда ты туда залезаешь. Давай осторожнее, Надь!
Ловко, как обезьянка, она перелезла с лестницы на антресоль – та даже не скрипнула. Вадим поднялся на третью ступеньку стремянки и напряженно смотрел на жену. Она покрутила головой, секунду подумала и начала продвигаться внутрь, мимо стопок старых книг, коробок с утварью и прочим хламом, который был изгнан из жилых помещений после отъезда матери. Ага, вот оно! Этюдник стоял справа у стены, прямо за ним была художественная папка большого формата – может пригодиться, Надя как раз задумала уборку в мастерской мужа. Она вытащила оба нужных предмета и ползком, не разворачиваясь, двинулась обратно. Неудобно извернувшись, передала Вадиму сначала папку, потом этюдник… И в последний момент цапнула еще шкатулку, которая стояла слева, почти с краю. Экзотическая, вся в металлических кружевах, она была украшена яркими разноцветными каменьями и весила, наверно, целую тонну.
– Надь, а это что?
– Это что-то от матери, не открывай. Я потом посмотрю, уже забыла, что там.
В двери повернулся ключ.
– Родители, привет! – Лешка явно был в хорошем настроении, но по дурацкой привычке девятнадцатилетнего молодого специалиста напускал на себя многозначительную усталость и озабоченность. – Еда есть?
– Да, конечно, Леш, давай иди мой руки. Через десять минут сядем, – ответила Надя, с нежностью глядя на сына. Его эта материнская ласка чаще сердила, чем радовала, но она не могла ничего с собой поделать: парень, на ее взгляд, был просто эталонный красавец, и она таяла каждый раз, когда на него смотрела.
Вадим раскрыл папку, появившуюся с антресолей:
– Надь, это, кажется, твое.
– Да? – Надя быстро заглянула в картонный зев папки. – Ну давай мне, я разберусь.
Подхватив шкатулку и папку, она прошла пару шагов по коридору, бедром толкнула дверь и оказалась «у себя»: в этой комнате, помимо супружеской постели, стоял ее небольшой столик, туалетный и по совместительству компьютерный. Или скорее наоборот.
Папка с внезапно обнаружившимся Надиным наследием была безжалостно засунута в щель между столом и стеной, а шкатулка воцарилась на столе. Ее марокканская пышность в простом серо-белом интерьере спальни выглядела неуместной. Надя подняла тяжелую резную крышку и заглянула в обитое бордовым бархатом нутро. Внутри лежала груда украшений – экзотических, ярких, невероятных. «Вполне нормально для Марины», – подумала она, мысленно называя мать по имени. И небрежным движением захлопнула крышку.
