Полезаев отскочил, будто его ударили по щеке.
– Значит, вы остаётесь с-с… – зашипел он, как гусь. – С-с этим?.. Ну и ладно. А я пошёл.
И на хрупких, подламывающихся тростинках ног заковылял прочь.
Дойдя до конца аллеи, Сергей Тимофеевич оглянулся.
Два силуэта медленно удалялись в сторону моря.
«Вот тебе и Лиличка! – вознегодовал Полезаев. – Она ведь… Она ведь с любым готова пойти!.. А я-то и уши развесил. Любовь, говорит… Знаем мы теперь вашу любовь! Да она же не стоит и мизинца той… Как же её?.. Сонечка? Или Тонечка? Чёрт бы их всех побрал!.. А этот хлыщ! Как пожирал он её своими погаными глазами!..»
Сергей Тимофеевич представил перед собой этого негодяя, этого проходимца, разрушившего недолгую иллюзию его счастья. Он мысленно плевал в эти масленые бесстыжие глаза, в эти наглые зенки, никогда не озаряемые светом совести и благородства. Негодяй размазывал по физиономии полезаевские плевки и доставал из-за пазухи огромный сверкающий нож – изогнутый и страшный, как турецкий ятаган. Полезаев снисходительно улыбнулся и одним небрежным движением обезоружил противника. Нож хищно блеснул, улетая в ночь. Негодяй сразу же сделался маленьким, скукожился весь, ощерился как зверёк. Полезаев рассмеялся и резко, почти без замаха, вбил носок своего правого ботинка прямо в пах негодяя. Тот выпучил глаза, сломался пополам, рухнул наземь и засучил по асфальту ногами. Полезаев поднял его за шиворот, как нагадившего кутёнка и…
– Ой! Не надо! – заверещал негодяй не своим голосом. – Люди! Помогите! Да где же вы все?.. Люди! Убивают!..
Сергей Тимофеевич очнулся и остолбенел…
Перед ним вертелся волчком тщедушный скрюченный старикашка с перекошенным от боли и страха лицом, зажимая обеими руками пах, в который угодил полезаевский ботинок, и громко причитая:
– Он ударил меня! Он меня убил!.. Я ветеран войны, орденоносец! У меня удостоверение!.. Я кровь за него, подонка, проливал!.. Не подходи, бандюга!..
– Простите, я не хотел. Это случайно, – униженно оправдывался Полезаев. – Я задумался. Ради всего святого, простите меня. Я больше не буду…
– Милиция! – не унимался старик. – Хватайте его! Милиция!
– Ради всего… Простите… – едва не плача, простонал Сергей Тимофеевич. – Ну пожалуйста…
И, бочком обогнув потерпевшего, бросился бежать к своему пансионату.
Не было в полезаевской жизни более долгой и мучительной ночи. Ах, как тяжко и муторно тянулась она, эта проклятая ночь, полная отчаянных мыслей, страшных подозрений и прозрений. И, конечно же, угрызений совести, поскольку, обладая несметным количеством недостатков (как и все мы, грешные), Сергей Тимофеевич был по сути своей человеком довольно положительным, крайне ранимым и до невероятия совестливым (чего не скажешь о подавляющем большинстве из нас, грешных).
«Что же я наделал? – терзался он на скрипучей пансионатской кровати, с головою укрывшись колючим верблюжьим одеялом – Что я наделал?.. Как же мне жить-то теперь, после такого?.. Тварь я ничтожная, тварь я дрожащая!..»
Спать он, конечно, не мог. Да и какой человек сумел бы заснуть после такого. Разве что совершенно конченый и бездушный. Сергей Тимофеевич то и дело вставал, подходил к широкому, открытому в шелестящую южную ночь окну. Там, за окном, всё было тихо и мирно. Трещали цикады. Перешёптывались деревья. У входа в пансионат горел жёлтый фонарь. В свете его мельтешила разная насекомая мелочь. На скамейке сидела дежурная сестра и глядела в небо.
