– Эй!
Я обернулся на голос. У светофора стоял парень, а у него на руках сидел зашуганный Оскар. Я в жизни не испытывал такого облегчения.
– Спасибо, – выдохнул я, когда поравнялся с незнакомцем, и мы с ним отошли подальше от дороги.
– Гони деньги за свою шавку.
Я опешил.
– Чего?
– Если бы не я, то от пса бы ничего не осталось.
Передо мной стоял парень примерно моего возраста – коротко стриженный, худощавый, одетый в какие-то обноски; взгляд у него был тяжелым и гордым, а сами глаза – серыми, точно пепел на месте осенних костров.
– Чего уставился? Оглох что ли?
Он держался уверенно, смотрел на меня с вызовом, но вид у него был какой-то изнеможенный – губы в трещинах, лицо бледное. Я подумал, что он, должно быть, очень голоден.
– Слушай, я благодарен тебе за то, что ты спас мою собаку, но платить я тебе не стану. Что скажешь, если я угощу тебя пивом и карривурстом?28
Он пристально посмотрел на меня, а потом пожал плечами.
– Валяй.
Его звали Ойгеном – он вяло представился мне, когда мы брели по узкому тротуару. Мы уже успели заскочить за теплыми карривурстами и пивом, которое при виде Ойгена нам продали без лишних вопросов. Оскар радостно бежал впереди, словно ничего не случилось.
– Дурной у тебя пес, – мрачно заметил Ойген, когда мы с ним уселись на ступенях заброшенного склада, где раньше хранились машинные запчасти.
Вокруг не было ни души, склад был наглухо заколочен, его окна и двери пестрели граффити. В воздухе пахло теплой травой, старой древесиной и пылью. Земля была усыпана окурками, на ней виднелись чужие следы.
– Он просто испугался, – возразил я.
– Ага, – Ойген открыл банку пива и отвел руку в сторону, чтобы не пролить на себя, – obosrat'sya i ne zhit' teper'.
Я не разобрал ни слова, но узнал речь – не мог не узнать!
– Это русский? Ты говоришь по-русски? – удивился я.
– Это немецкий? Ты говоришь по-немецки? – передразнил он, а потом закатил глаза. – Ну, говорю. И что?
– Ya tozhe.
Если Ойген и был удивлен таким поворотом событий, то виду он не подал.
– Вот как, – только и хмыкнул он, а потом сделал несколько глотков из банки. – У тебя нет акцента.
– Потому что я родился в Регенсбурге, – объяснил я. – Мой отец отсюда, а мама русская.
Ойген поставил банку на одну из ступеней, похлопал себя по карманам и вытащил пачку сигарет и зажигалку.
– А мои оба из России, – сказал он негромко в тот момент, когда я решил, что он уже не ответит. – Из Норильска. Знаешь такой город?
– Нет.
– Повезло. Там очень-очень холодно и грязно. Ну, знаешь, он типа один из самых загрязненных городов во всем мире, – сказал Ойген, закуривая. – А еще там есть черная пурга.
– Черная пурга?
– Ага, – кивнул он. – Это очень сильный ветер, при котором вообще ничего не видно.
– Давно вы переехали?
Ойген как-то нервно усмехнулся.
– Можно сказать и так.
Он протянул мне сигареты, но я отказался.
– Какие мы нежные, – фыркнул он.
По мере того, как пустели банки с пивом, мы разговорились. Я рассказал Ойгену о том, чем занимается мой отец, и он присвистнул. Хоть чем-то мне удалось его впечатлить.
– А твои родители? – спросил я, поглядывая на сигареты.
Идея закурить уже не казалась мне такой уж неправильной.
– Отец в основном тачками занимается, – ответил Ойген, а потом быстро добавил. – Тебе не кажется, что оно какое-то разбавленное? – он кивнул на пиво.
– Может быть.
Он так быстро перескочил с темы на тему, что я понял: он не хочет говорить о семье.
