Я набрался мужества возразить. Это напоминало пощёчину врача при истерике и помогло бы встряхнуть:
— Как будто у неё было что-то, чего нет у других. Правда, Томер?
Мне было показалось, что переборщил, но он не обиделся и, видно, подыскивая слова, ответил:
— Ты вправе думать, что угодно. Твоё дело. Линда действительно устроена иначе. Она раскрывалась жертвенно, как жемчужная раковина… всё ближе и ближе, будто выворачивалась наизнанку… всей душой ради меня… от рождения до смерти. Никогда раньше не испытывал подобного. Никогда. Слышишь, ведь женщин у меня хватало… Однажды спросил её, почему бы ей не сбежать…
Я снова вмешался:
— Наверное, ответила словами сутенёра — полиция изловит и вернёт в бордель.
Томер согласился:
— Верно. Но потом девушку продадут арабам в Газу, откуда никто не возвращался. Я часто заказывал Линду. Со временем она оттаяла и даже шутила. Откровенничала: «Видела, как верующие, входя в публичный дом, снимают кипу, словно тогда Бог проворонит грех». Но больше всего поражал её наш родной патриотизм. Слышишь, Надав? Время от времени, «фирма» объявляла о скидках для солдат. В такие недели Линде было не до шуток. Даже ходить не могла. Юные воины ненасытны, как шакалы в засуху и, дорвавшись до женского тела, оставляли синяки, следы от зубов. Они не были жестоки, лишь неумелы. Наркоманы оказались страшнее детей. Последний клиент, законченный импотент, обвинил Линду в своей неспособности. Слой пудры не скрыл следов его злости. Этот недоносок обещал прийти снова. Линда попрощалась со мной, как в последний раз. Ничего не помогло. Сломалась. Просила оставить её в покое. Я не мог. Не мог оставить в покое… почему, знаешь? Потому что полюбил всем сердцем, полюбил так, как мать любит своего младенца, как праведник Бога, как ростовщик деньги… Ох, Надав… Она задала мне тяжёлую задачку…
Раздался хлопок. Это был лишний звук. Будто выстрелили из ствола с глушителем.
Оказалось, Фридман справился с двигателем. Но заглушил, чтобы не мешать нам, и отправился вздремнуть в каюту. Томер дождался, пока его спина не исчезла за дверью.
— Признайся, — попросил он, — ты ведь наведывался в квартал «красных фонарей» в Тель-Авиве?
— Приходилось… По работе, — ответил я.
— Какая разница, — вздохнул Томер, — значит, бывал, видел… На другой день я решил туда заглянуть… Грязные улицы. Замызганные фасады домов. Много огней, света, что ни шаг — «Массажный кабинет». На рекламном щите «Пусикет и К>о» голая женщина в образе каракатицы. В каждом щупальце по фаллосу, вот такому члену. В дверях охранник с шокером и дубинкой…
И тут он воскликнул воспалённо:
— Господи! Кто скажет! Надав, ты же в полиции! Большой чин! Хоть намекни! Израиль, родина! Такая тёплая страна! Миллионы верующих, государственная религия, в каждом районе десятки синагог! И эта раковая язва — бордели? Где же закон? Ведь запрещено! Что происходит с нами? Надав! Где ты? Где власть?
Я почувствовал, что не сумею ответить достоверно, слишком много сросшихся противоречий. Но постарался:
— Закон не даст их закрыть, если не доказать, что женщины попали туда нелегально или содержатся насильно. У нас запрещено сутенёрство, но любая женщина вольна делать со своим телом всё, что ей вздумается.
— Даже за деньги? — покачал головой Томер.
— Даже так, — подтвердил я, — если ею не заинтересуется налоговая служба. Представь, у тебя любовница, и в каждую встречу ты даришь ей презент — двести шекелей. У проститутки таких щедрот пару десятков в день. Кто запретит? Согласен, она не в ладах с моралью, но и законов не нарушает.
