Но было видно, что это спокойствие – лишь следствие долгих двухлетних тренировок, цель которых была научиться никогда не показывать, что у тебя внутри. Потому что ТАМ нельзя расслабляться и проявлять слабость. Чуть сопли пустишь, и все. Тебе конец.
– Мда… – прокряхтел я сочувственно со своего места.
– Да ничего. Сам виноват. Думать надо было, что делаешь. Жизнь такая была… Хорошо еще за телефон, в итоге лишь два года. Мать машину мою, «рено» сраную, продала и деньги – начальнику лагеря. Тот писал на меня характеристики. Чтоб досрочно выпустили. Чтоб не пять лет хотя бы. Это реально. Берут деньги, и если ты не лажаешь, то «досрочку» можно получить. Но вот даже не представляешь, какая измена была, когда осталось два месяца. Вот-вот должно письмо прийти на досрочное освобождение. А ты в постоянном стрессе. В любой момент любая провокация – и все. Карцер и прощай свобода. Три года еще будешь мотать. И выйдет, что деньги впустую ушли. Я два месяца почти не спал. Ходил как зомби. На работу и к себе. Боялся слово лишнее сказать. Чтоб не дай бог ни с кем не зацепиться. А там народ разный. Кто-то знает, что ты ждешь и что тебе выходить. А ему еще трубить лет восемь и ему по приколу тебя тут оставить. Просто приятно ему будет тебе западло сделать. И вот он дергает тебя, дергает. Подстраивает херню всякую. А ты все время на чеку. Одна ошибка маленькая, и еще три года с ним же сидеть, сукой.
Леха закашлялся. Долго и хрипло. Было ясно, что внутри у него болота не меньше, чем у меня. Только оно сидит уже вечным комком. Мое, может, выйдет. Болото монастырское. А его – навсегда. Вонючее, лагерное.
– Знал бы ты, брат, как я сожалею о многом. Но уж что случилось, то случилось. Мне этот проклятый «самсунг» каждую вторую ночь снится… А Катька, жена, по ней сразу было видно, что ждать не будет. Мы с ней еще до посадки ссорились. Она пыталась меня как-то переделать, изменить, а я ее не слушал. Да и как изменишься тут. Ты ж как баран, прешь и не думаешь. Живешь, как живется… а как вышел, уже что-то сломалось во мне. Хожу, работы найти не могу, друзей бывших видеть не хочу. Такая депра. Жить не хочется. Я думал вены себе вскрыть, да мать жалко. Она, бедная, настрадалась со мной. Все глаза выплакала. Это бы ее совсем убило. Вот я пошел в церковь как-то в Коломне. А там мне батюшка сказал съездить пожить здесь. Думаю, что год здесь поживу, не меньше. А там, может, все и наладится. Может, отойду я.
Мне вдруг захотелось сделать что-то приятное Лехе, и я спросил, можно ли послать кого-то на большую землю. Может, ездит кто и можно заказ сделать.
– Может, к чайку чего купим, а? Зефирчика или печенья? Что-то у нас совсем ничего к чаю нет, – предложил я.
– Так ведь пост же, брат. Нельзя ничего такого.
– Зефир, наверное, можно, – возразил я.
– Да… зефир – это тема… – мечтательно отозвался Леха и опять отвернулся к стенке.
Снова наступила длительная пауза. Леха заснул, а я стал вынашивать планы по закупке к нам в комнату всевозможных сладостей для поднятия всем боевого духа.
Часы на стене показывали пятнадцать тридцать. Спать я уже не мог. Чувствовал себя на удивление хорошо. Лишь время от времени плевал в салфеточку комки мокроты, а так более или менее мог жить. Небольшая слабость, но я решил, что это уже остаточное. Пройдет. Я встал, надел спортивные штаны, на них сверху штаны сноубордические. Надел свитер, спортивную кофту с капюшоном, и, наконец, куртку. Достал из сумки шапку-«балаклаву», которую я надевал в горах, когда катался на доске. В ней была только прорезь для глаз, как у японских ниндзя или спецназовцев. Получалось, что она защищала и горло, как шарф, и воздух, холодный, влажный, в рот не пускала. Надел свои походные ботинки и взаправду стал похож на космонавта в скафандре.
