Неузнаваемое живое существо в нелепой позе, не присущей человеческому скелету, умудрилось трезво, без паники и вслепую, проанализировать, как бы со стороны, картину выставленного экземпляра изобразительного искусства, которой был налицо продемонстрирован в дверном проёме сарая. И конечно же виновником, что он стал неузнаваем, был он сам! Зачитывающийся с детства книжками приключений и фантастики, он, одарённый с рождения рассказчик, загремевший волею судьбы на три года на тюремные нары, не давал скучать угрюмым дядям в мрачном интерьере серой камеры. Он уставал, а его просили и просили эти взрослые, матёрые дядьки продолжать рассказ о захватывающих приключениях и великом вожде индейцев – Чингачгуке-Большом Змее. Камера затихала, умел Фармацевт заворожить рассказом. Бандюги уважали его за это и не давали в обиду за его малый рост и малый вес. Шаман являлся авторитетным паханом в камере и, зная толк в золоте, как бывший старатель, Эльбруса Эверестовича окрестил метким погонялом – «Недовесок»! Когда Недовесок начинал рассказ по просьбе сокамерников про Большого Змея, Шаман молчаливым движением руки давал знать, что он согласен. Видимо, образ бесстрашного индейца, крепко зацепился в «прямых» извилинах его бесшабашной головы, а рассказчик мастерски умел будоражить воображение, иначе, Шаман никогда бы не взялся за творческую работу, которую только что завершил. А работа, действительно, сделана была с душой, в эдаком акробатическом, с элементами «сказочного» садизма, жанре.
«Дочитался до чёртиков…, дорассказывался! Всё сбылось, всё по книжке, всё по начитанному! И как только застрял в его башке этот вождь племени в перьях? Ведь сколько других, лихих героев он преподнёс им за три года? Зацепил он Шамана, работает воображение зверюги», – Эльбрус смотрел правым глазом, (который тоже скоро закроется) на свою правую ступню и на торчащие между пальцев толстые, гусиные перья. Резкий запах куриного дерьма на ноге нещадно лез в ноздри гонимый встречным, лёгким ветерком. «Это только нога, а что же он наверху изобразил…? Боже – это что-то ужасное? Кто же подойдёт ко мне? И вечер не за горами, а там и ночь! Быть-то, как?»
Гималайский Эльбрус Эверестович, за год проживания в посёлке, обрёл заслуженный, немалый авторитет у местного населения. Хворающих, от малого до старого, многих он поставил на ноги. Владея богатыми знаниями в области целебных трав, сам их готовил, или давал ценный совет нуждающимся: кому микстуру, кому настойку или травяной отвар. Местный поселковый фельдшер молилась на него, одна на полуторатысячное население едва-едва управлялась, особенно в сезон обострения людских хвороб, в осеннее ненастье, зимнюю стужу и в сезон рыбной путины.
«Какой стыд, позор на весь посёлок, если кто у ворот задержится и опознает! А я ещё не собираюсь отсюда драпать. С пустой торбой в другой конец страны тащиться, потеряв напрасно время? Нет уж! Надо на год, не меньше, закрепиться в этих местах, продержаться любой ценой, всё стерпеть, стиснув зубы», – твёрдо решил, действительно до неузнаваемости разукрашенный перьями и курячьим «гримом», измученный Эльбрус Эверестович.
Переполох в курятнике постепенно стих, и униженный перед жёнами куриный муж, в ярких, пяти цветов перьях, осторожно вылез за порог сарая, поправляя складные крылышки. Осмотревшись, он вдруг почувствовал, как петушиное сердце его, снова быстро застучало и стало наполнятся злобой – перед ним лежал чужой, не из его курятника…! Петух стал туда-сюда, быстро прохаживаться у самой головы «индейца», выбирая с какой стороны начать атаку. Остановился у самого лба, раскрыл клюв и, размахивая крыльями, начал громко орать. Пыль, поднятая крылами, осыпала всю голову лежащего. Громкий чих «индейца» вырвался вместе с кляпом прямо за порог. Кляп, вышибленной пробкой, ударил в цветастую грудь петуха. Петух страшно заорал, подскочил вверх, оттолкнулся шпорами от спины индейца и с криком помчался к своим жёнам в дальний угол сарая.
