– Иди ты! А у меня была мысль, что понты нарезаешь.
– Кто, я? – обиделся Пуся.
– Да он мне с этой пукалкой два месяца мозг выносил – позвони тестю, попроси, пусть даст! Отец только на третий раунд уговоров сдался, – Ирина Владимировна нарезала редис в салат.
– Как же, сдался. Сказал, вдруг чего – он из меня по рыбам стрелять будет, – человек – гора меня, наконец, отпустил. Я украдкой щупал рёбра. Вроде бы не сломаны.
– Из тебя, Пусик, хорошо было бы пальнуть. Не промахнёшься.
– Кстати, о птичках. Вам, коллега, никогда не били камнем по…
– Наливаю, прекратить бунт.
Чокнулись, махнули. Хрустя солёным огурцом, Дуче показывал его недоеденной половиной чуть в сторону:
– Зимой здесь оползень был. Все начисто срезал. Стоянки как не бывало. Мы с Валеркой два дня тут всё чистили и мусор убирали. Умаялись – не передать. Валуны принесло, щебня мелкого. Мы ним кухню вот обложили. Ещё думали что-то типа тандыра смастерить. Потом на третий день в себя пришли и решили этот год как-нибудь протянуть без него. Одно хорошо. Дров – завались.
– А я в этом году зарок себе дал. Должен домой приехать бронзовый, как кубинец. Патрия… эээ…муэртэ!
– Кстати, вовремя ты приехал. Я, как бы, с собой два натовских походных душа, в общем-то, привез. Собрались намедни что-то наподобие помещения для них сделать.
– …а она такая – на рожу свою посмотри, гардемарин! Ничего себе! Я хоть и гардемарин, но перед свиданием единственный из нас усы сбрил!
– Кому ещё добавки?
– …Захожу я в этот театр. Маленькое тёмное помещение. Минут двадцать всех маринуют. Потом выходят два… ммм… человека в белых трико. Молча показывают какие-то па, уходят. Выходит девушка истерической наружности, читает стихотворения без единой рифмы, уходит. Появляется опять эта парочка, но уже голые. Опять корчатся. Всё практически в темноте. Уходят. Снова вырисовывается очкастая училка и, как бы декламирует поэзию, но молча. Просто рот открывает, и руками машет. Исчезает. Зажигается свет, все хлопают и начинают расходиться. Совершенно офонаревший от происходящего, спрашиваю соседа – «Что это было?» «Современное искусство».
– Гардемарин… Да я всего грамм 150 бахнул… Для смелости. Увидел её, понял – мало.
– А как всё это называлось?
– «Экзестенциальность нерушимости».
– Так тебе и надо. Я бы на такое название принципиально не пошёл.
– Почему? Сильно длинное?
– Нет. Я на Сартра обиделся.
– В общем, подзываю я халдея. Принесите, говорю, счёт. А у нас нет счета. Прекрасно, говорю. Тогда мы пошли? Погодите. Он смотрит на стол, что-то в уме прикидывает… И говорит, как сейчас помню, сумму около ста долларов. Чувствую, сам начинаю зеленеть. Вадик рядом начинает возмущаться, что это произвол, покажите ценники. И ценников, говорит, нет. Это совести у вас нет! Зовите директора!
– Правильно!
– Ага. Только потом я понял, почему нам так советовали туда зайти. Как объяснил хозяин, фиксированных цен нет. Официант «на глазок» определяет стоимость твоего заказа, а ты с ним торгуешься. Сколько выторгуешь – всё твое.
– Утро. Выхожу из маршрутки, иду к метро. Возле самых его дверей стоит разноцветная агитхалабуда, вся в надписях «Голосуйте за Кирилла Валеева!» А рядом с ней сабж собственной персоной, раздает листовки проходящим мимо него людям. И мне суёт. «Приходите, говорит, проголосуйте за меня».
– А чего ж ты, Кирилл Валеев, отвечаю, так работать не любишь?
