Трель дьявола. Премия им. Ф. М. Достоевского - страница 2

Голос он не узнал, я не в обиде: голос тоже поменялся, если бы любой другой человек попал, как я попала в безлюдный лес, без просвета, без выхода, без единого луча света, без человеческого голоса, тоже разучился бы говорить, конечно, вот он и не узнал меня, трудно узнать человека, если он так одичал, конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, смешно, мне приходилось думать, как убедить его в самом очевидном на свете, что я – его любовь, а он меня не узнаёт! Меня как будто не было, не существовало вовсе! Если он меня не узнал, значит, меня не существует. Нет никаких доказательств, что я – это я, кроме того, что он скажет с радостью, с любовью, а, это ты, проходи, но он смотрит на меня пустыми глазами и не говорит ничего, просто смотрит и молчит. Не узнаёт. Не признаёт, смотрит молча и все слова на свете бессильны что-либо ему напомнить; что бы я ни говорила, отсутствует самое верное доказательство: то, что он меня узнал. Это было бы стопроцентное доказательство. Что мне, кровь сдать, чтобы доказать, что я – это я, но и кровь не докажет ничего, если он меня не узнал – хоть умри! Но и это не поможет!

Конечно, он не понял ничего из того, что я попыталась сказать, сложить непослушными губами, отвыкшими выпускать на волю из клетки из костяных вечных камешков, которые я ласкаю языком во рту. Держи язык за зубами, говорила мне бабушка, вот я и держу, и стою перед ним, запертая в чужом теле, мычу что-то нечленораздельное, и как ком какой-то горький, как клубок шерсти, катаю во рту непослушные слова, глупые звуки, и издаю вместо них жалкое мычание, конечно, он не понял ни слова, закрыл дверь, отнял у меня мою самость, не подтвердил мою идентификацию, не признал меня перед судом, не назвал моего имени, не подтвердил мою жизнь, не сказал, что знает меня, и стою я безымянная, ничья, никакая, потерянная во времени и пространстве: не за что зацепиться, никак не доказать своего существования.

Не узнал моих глаз, с такой любовью смотревших на него год назад, не узнал, хотя я с той же любовью сейчас смотрю на него, как он мог не узнать?! я бы узнала его даже в другом теле, даже если бы не сказал ни слова, всё равно бы узнала, увидела всё в его глазах, он бы только пришёл ко мне, но он не пришёл и не придёт, гордость не позволит, только мне гордость позволяет прийти к нему и униженно смотреть с ласковым упрёком, что он меня не узнаёт, и дойти до полного унижения, и вынести его, странная такая гордость – изнанка самого жестокого унижения, самая большая гордость на свете, которая толкает меня на последние унижения! Ну как он мог не узнать меня?!

Я вышла от него, шатаясь как пьяная, даже стыдно перед прохожими. И пошла, не видя дороги: слёзы глаза застят, иду на ощупь, темно. Слёзы по щекам размазываю, глотаю их, вся носоглотка распухла. Не могу дышать, горло перехватывает, хватаю воздух ртом, а он не проходит, словно мне шею тисками сдавили. Глазам жарко, а лёгкие будто разорваны в клочья. Конец.

Особенно трудно износить первую пару, потому что очень больно. Кто пробовал ходить в железных башмаках, те знают, что достаточно первых пятнадцати шагов, чтобы сбить ноги в кровь, может балерины, только те и знают, как больно носить железные башмаки, никакие угли и осколки стекла не сравнятся с железными башмаками, я после них по углям, как по розам могу пройти. И по битому стеклу, как по песочку тёплому, летнему могу, а когда первую пару железных сапог носишь, ничего не помогает, я сначала, дура, плюнула на подорожник и к пятке сорванной приложила, зря я так сделала, ещё хуже стало, тогда я рукава от блузки оторвала и портянки из них сделала, это самое лучшее, что можно было придумать – портянки из батиста! Желательно, чтобы материал был натуральный: батист, там, хлопок или лён, шёлк тоже подходит, только не искусственный, а синтетика – вообще смерть. Первую пару железных башмаков со стоном носишь – шага не сделаешь, чтобы слёзы не брызнули, но я им, этим железным башмакам, даже благодарна: когда с такой болью даётся каждый шаг, то забываешь о боли в сердце.