Стоит ли говорить, что меня за какие-то прегрешения не приняли боги. Ни олимпийская братия, ни, пришедшая им на смену когорта в чёрных сутанах, ни… Короче, кто-то там был не в духе или что-то мудрёное задумал Падший ангел, только вернули меня назад. Швырнули с размаху ангелочки в лодчонку, крылышками небесную пыль обмели, попками замелькали, засветились улыбками – извиняются, значит. Прости, мол, номер не вышел. В другой раз. Уж не обессудь. Ангелы, превратившиеся в сыновей Германа, весело болтали. Вылез я из лодки, в гараж поплелся.
– Ты что ж это, Лернер? Ластами щёлкнуть удумал? – Мечковский невозмутимо наряжался в гидрокостюм.
– Да вот, – отвечаю не своим голосом, – в лодке у Харона побывал. И Стикс переплыл дважды.
Севка, улыбаясь, надевал акваланг:
– А в уплату Харону ласты Германа ушли? Ладно, иди в кубрик, погорюй с Германом, а я поищу снаряжение. Ты и маску с трубкой, босяк, утопил. Надо было, литератор, свинец сбрасывать… Литератор. Из Севкиных уст это всегда звучит иронично, обидно. Впервые он приласкал меня этим прозвищем, когда мы с прозаиком Николаем Исаевым заявились в его мастерскую. Мастерская, блин…
Понту в этом названии было больше, нежели этот сортир представлял что-либо подобное. Ну, Севкины работы, понятно, не в счёт. Многие его коллеги завидовали этой дыре. Строчили жалобы, заявления, доносы. Словом, создавали творческие условия.
Ну, чтобы кровь в жилах не застаивалась.
Да пораскинь же ты мозгами! Есть хата на стороне – значит, водит б…, аморалку разводит, притон содержит. Типы непонятные косяками шляются. Громко, вызывающе разговаривают. Бутылками гремят – пьянствуют, значит. А что на пьяную голову приличного создать можно? Вон и бабы голые по стенкам развешаны. Даже через занавеску видно. Невооруженным глазом. И мужики – ну совсем паскудство – в раскорячку. А этот, с позволения сказать, художник, извращенец прямо какой-то, все попохабней изобразить норовит. И такой буржуазный тлен от его картинок исходит, хоть ноздри ватой затыкай! Нет, ну скажите на милость, откуда в чистых советских водах вот такое, простите, конечно, великодушно за грубость сравнений, дерьмо всплыло?
А в чистых тех водах, и любовь была бесполая, и грязь родной землей звалась, и миллионы шагали в ногу, и радио точкой называлось – на одной волне работало потому как, на нужной, и общественное мнение всегда совпадало с генеральной линией…
Короче, заявились мы с Николушкой к этому аморальному типу, и давай его картинки рассматривать. Ходим вдоль стен, пальцами во что-то тычем, умные слова произносим – хвалим, значит. А Севка лицо руками закрыл, одни глаза из-под ладоней. И глаза те – хитрющие. Слушал он нас, слушал, а потом напускное безразличие сбросил, сошёл со своего красного угла, да к нам и вышел. Но мы его уже не замечаем, нам картинки посмотреть охота. И разбор его работ теперь идёт по большому счёту. Кинул я тогда робкий взгляд на Севку, а он скис почему-то. Карандаш в ухо засунул и сопит чайником.
– Ну, господа литераторы! Не ожидал я от вас такой борзости. Это ж надо, – говорит, – клеточки на картине считать и каждую смыслом одаривать!
