Я улыбнулась как откровенная дура.
– И я тебя люблю, бать.
– Знаю, но я люблю тебя больше, – усмехнулся он.
– Да-да, конечно. Позвонишь завтра? А то я устала и хочу еще лед к ноге приложить.
Он тяжело вздохнул, но я знала, что он ничего не скажет. Вздох и так был достаточно красноречивым: мягким молчаливым напоминанием заботиться о себе. Мы уже сто раз это обсуждали. У нас с папой особое взаимопонимание. Если бы про лед сказал мой брат, я бы спросила, не собрался ли он помирать, а папа наверняка посоветовал бы терпеть. Ну что сказать: хорошо быть папиной дочкой. Точнее, хорошо быть мной, а не сестрой, с которой он постоянно ругался.
– Ладно, до завтра. Сладких снов, mija.
– И тебе, пап. Спокойной ночи.
Он еще раз попрощался со мной и положил трубку. А я, сидя в кровати в своей квартирке над гаражом, которую снимала последние два года, подумала о Култи: как он стоял на краю поля, будто памятник, и наблюдал, наблюдал, наблюдал.
Пора снова напомнить себе, что он какает.
Следующие несколько дней пролетели незаметно, насыщенные привычными будничными делами. По утрам мы с командой собирались, чтобы пройти медосмотр и снять мерки для новой формы. Потом я шла на работу, где Марк донимал меня просьбами взять у Култи автограф. По вечерам, в зависимости от того, насколько устала за день, я шла на йогу, в бассейн или в зал. А когда возвращалась домой – болтала с отцом и смотрела телевизор.
Всем интересно узнать про Райнера Култи, но мне нечего было рассказывать. Он приходил к нам, занимал первый подвернувшийся угол и просто смотрел. Ни с кем не разговаривал и не общался. Вообще ничего не делал.
Так что… приходилось разочаровывать любопытствующих.
Даже удивительно, как его, статую хренову, до сих пор птицы не облюбовали. Ему бы на Таймс-сквер, подрабатывать живым изваянием – там таких много ходило. Выкрашивались в металлические цвета и приставали к туристам, фотографируясь с ними за деньги. Все равно ему на все пофиг.
Зато никто не упоминал адскую конференцию, не поднимал проблемы Эрика с Култи и не спрашивал меня про национальную сборную. В общем, жаловаться не приходилось. Я даже сохраняла достоинство и вела себя как адекватный человек, а не заикающаяся идиотка, влюбленная в популярного мужика.
Вот и чего тут страдать?
* * *
Утро индивидуальной фотосессии началось с интервью, траекторию которого стоило бы предугадать заранее: в момент, когда журналист неправильно произнес мое имя. «Саломея!» – крикнул он и продолжил называть так, даже когда я его поправила. Ничего страшного, подумала я; давно ведь привыкла, что люди постоянно коверкают мое имя.
Саломея. Саломи́я. Самолея. Салями. Саламандра. Солома. Сало. Сол. Сэлли. Саманта.
Или дурында, но только для брата.
Или овца – для младшей сестры.
Неважно; если человек не в состоянии запомнить имя после того, как его поправляют… это знак. В данном случае – знак, что журналист окажется конченым идиотом.
Я пыталась сбежать от него. Обычно мне удавалось улизнуть, но в последнее время их стало так много, что эта возможность оказалась недостижимой. Желудок скрутило, стоило мне заметить пасущихся у поля телевизионщиков. Я могла щеголять перед людьми в одном спортивном лифчике, спокойно играть на глазах тысяч людей, но как только в поле зрения появлялась хоть одна камера…
Только не это. Нет-нет-нет.
В общем, только я их заметила – сразу попыталась обойти широкой дугой. Пусть докапываются до остальных девушек. Самая дальняя от входа компания уже перехватила Грейс, нашего капитана. Господи, спасибо тебе. Еще одни набросились на Харлоу, и я выдохнула с облегчением.
