– Господин заядлый пессимист, – произнёс наконец жизнерадостный Аверченко, – денег я вам сегодня не дам, но не плачьте: аванс будет через недельку. А теперь бросьте вашу черную мерехлюндию, идём обедать к Альберту.
Вышли на освещённый Невский, пешком направились в сторону Адмиралтейства. Главная магистраль российской столицы ещё мало была тронута революционными красками. Облик домов, лавок, ресторанов, витрин совсем не изменился, ежели не считать красных полотнищ на фонарях и в окнах первых этажей. Совершенно исчезли городовые, дежурившие раньше на каждом углу. Навстречу необычайно много попадалось новой публики: солдат в расстёгнутых шинелях; молодых рабочих в картузах и русских рубахах, надеваемых под пиджаки; а главное – девиц странного вида и поведения, шумных, растрёпанных, громко хохочущих. Вся эта публика лузгала семечки и с остервенением сплёвывала шелуху на тротуар.
Неторопливо дошли до набережной Мойки, над которой на втором этаже старинного углового дома светил электричеством ресторан Альберта. Перед тем как войти, Аверченко остановился, повернулся к Грину и с загадочной нотой в голосе произнёс:
– Признавайтесь, уважаемый, ведь вы хотите выпить?
– Несомненно, дорогой патрон. Но ведь запрещено, хоть и революция.
– Ничего. Будем чай пить. Я угощаю.
Произнеся эту фразу, Аверченко толкнул дверь. Швейцар кинулся навстречу. Сбросив ему на руки свои пальто, литераторы прошли и уселись за столик в глубине небольшого зала. Подбежал официант.
– Нижайше кланяемся, Аркадий Тимофеевич, счастливы видеть, давненько у нас не бывали. Чего прикажете? Как обычно, или…
– Дай-ка нам, братец, чайку, такого, как я люблю…
– Уж это как водится!
– И севрюжинки с хреном. Ну и там что надо, понимаешь…
– Как же, Аркадий Тимофеевич, понимаем, сию минуту.
Моментально принесены были два белых фарфоровых чайника. Аверченко улыбнулся, налил в чашки.
– Пейте, друг мой, залпом, чай холодный.
Выпили одновременно. Грин крякнул и усмехнулся:
– Английская горькая?
– Она самая. Из того чайничка запейте: там портвейн, и, должно быть, недурной.
(…Любопытно. В этом же доме, как раз под залом, в котором сидели, попивая крепкий «чай», наши герои, помещалась когда-то кондитерская Вольфа и Беранже; 27 января 1837 года Пушкин встретился там со своим секундантом Данзасом и вместе с ним отправился на Чёрную речку, к месту смертельной дуэли. Что касается Грина, то в перерывах между чашками он наверняка поглядывал в окно и мог видеть напротив, за оживлённым пространством Невского, известный всем петербуржцам дом Елисеевых. Но не мог знать, что где-то в недрах этого дома, переименованного новой властью в Дом искусств, в узкой тёмной комнатёнке он в недалёком грядущем будет перемогать голодные годы Гражданской войны, и там напишет «Алые паруса», и там, спасаясь от тифозной смерти, обретёт животворное счастье…)
Когда через два часа литераторы выходили из ресторана, Аверченко пребывал в великолепном, добродушном настроении; щёки его были розовее обычного, глаза блестели за стёклами пенсне. Возможно, по причине усилившейся близорукости он не разглядел господина, шедшего поспешно и тяжеловато по противоположной стороне Невского. Грин же не обратил на этого господина внимание, потому что был уже характерным образом беспокоен и мрачно-рассеян, что случалось с ним на переходе от умеренной стадии пьянства к чрезвычайной. Литераторы распрощались; Аверченко кликнул извозчика, а Грин запахнул чёрное пальто и двинулся решительно во мрак мартовской ночи.
