Он не находил ее соблазнительной. Она не была красивой. Не была даже молодой. И, словно патина на скульптуре, на ней, вероятно, отложилось множество жизненных превратностей.
А может быть, именно эта патина и привлекала его в ней и вызывала у него волнение?
– Не возражаешь, я сейчас вернусь?
С непринужденным видом она приблизилась к пианисту. И снова чисто автоматически на ее лице возникла улыбка женщины, желающей понравиться.
Она наверняка бы очень страдала, если бы даже нищий, которому она подала два су, не посмотрел на нее с восхищением.
Она вернулась к нему довольная. В ее глазах вспыхивали иронические искорки. И по-своему она была права на этот раз, ибо именно для него и для них двоих пустила она в ход свое обаяние.
Пальцы, бегающие по клавишам, замедлили темп, и та музыка, что они слушали в маленьком баре, вдруг зазвучала здесь, в этом зале с розовым освещением. Она внимательно слушала, чуть приоткрыв рот, а дым ее сигареты медленно поднимался к ее лицу, как дым от ладана.
Когда мелодия закончилась, она порывисто поднялась и, уже стоя, стала укладывать в сумочку портсигар, зажигалку, перчатки и приказала:
– Расплачивайся… и пойдем!
Видя, что он роется в своих карманах, она вернулась назад, чтобы сказать ему:
– Ты даешь слишком много на чай. Здесь достаточно сорока центов.
Во всем этом чувствовалось только одно: она вступала в права хозяйки, вступала незаметно, спокойно, без возражений с его стороны. И в самом деле, он не возражал. Около гардероба она произнесла в том же духе:
– Дай двадцать пять центов.
И, наконец, уже на улице:
– Не стоит брать такси.
Чтобы ехать – куда? Неужели она была так уверена, что они останутся вместе? Она ведь даже не знала, сохранил ли он комнату в «Лотосе», но он был убежден, что она в этом уверена.
– А может, ты хочешь поехать на метро?
Она все же спрашивает его мнение… И он ответил:
– Потом. Я предпочел бы сначала немного пройтись.
Как и накануне, они оказались в самом начале 5-й авеню, и он даже испытал желание повторить все, как было тогда: пройти по тем же местам, заворачивать за те же углы и, кто знает, может быть, заскочить в тот странный подвальчик, где они пили ночное виски?
Он знал, что она устала, что ей трудно ходить на высоких каблуках. Но он был не прочь хоть немного отомстить, слегка помучить. А кроме того, ему хотелось знать, будет ли она протестовать. Это было нечто вроде испытания.
– Как хочешь.
Начнут ли они теперь говорить о себе? Он этого боялся и одновременно ожидал. Он не столько рвался узнать побольше о жизни Кэй, сколько стремился рассказать ей о своей, и в первую очередь сказать наконец, кто он такой, ибо где-то бессознательно страдал оттого, что его принимают за какого-то простого, обыкновенного человека, да и любят именно как самого заурядного.
Накануне она никак не прореагировала, когда он произнес свое имя.
Возможно, никогда его не слышала? Или же ей просто не могло прийти в голову, что может быть что-то общее между мужчиной, которого она встретила на Манхаттане в три часа ночи, и тем, чье имя ей приходилось видеть начертанным крупными буквами на афишах, расклеенных на стенах Парижа.
Когда они проходили мимо венгерского ресторана, она спросила:
– Ты был в Будапеште?
Она и не ждала ответа. Он сказал «да» и увидел, что ей было все равно. В глубине души он смутно надеялся, что появился наконец повод поговорить и о нем, но она завела речь о себе.
