Маша подумала, что она, конечно, не знает, где она будет после двенадцати. Но сказала твердо:
– Наберу.
– Тогда оставайся… – Тетка пошла на кухню, стала открывать кастрюльки, сковородки.
– Одни объедки, – вздохнула она. – Я без мужиков не готовлю. Озвереешь каждый день на троих… Но ты тут сама пошарься.
– Не беспокойтесь, – сказала Маша, – я чаю попью, и мне достаточно.
Уже передавая Маше ключи, тетка спросила:
– Отец не пишет?
Маша покачала головой.
– Мне тоже. Алименты уже кончились?
– В прошлом месяце…
– Ну да, ну да, – сказала тетка. – Я и забыла. А мать как?
– Нормально.
– И чего было не жить? – Тетка вздохнула, посмотрела на Машу и решила, что самое время ее поцеловать сразу за все – за астры, за то, что ей уже восемнадцать, за то, что помнит ее, тетку, и за паразита отца, которого где-то сейчас черти носят…
А Маша стала готовиться.
Нельзя было зря транжирить воду. Поэтому Маша налила чуток в тазик и брызнула туда по капельке из всех теткиных флаконов. Обтиралась медленно и тщательно. Одновременно планировала, куда денет первые сто рублей. Решила: положит на книжку. Вообще, надо по-умному копить, чтоб потом сразу приобрести что-то стоящее: шубу там натуральную или золотые вещи. Мать, конечно, ахнет: откуда деньги? Откуда? Но когда деньги уже будут, разговор с матерью получится легкий. С позиции силы.
– Ты многого добилась своей партийной честностью? – с сарказмом спросит ее Маша.
– А-а-а! – заорет мать. И будет орать, наливаясь краснотой, что сразу покажет: сказать матери нечего. Тут важно вовремя вставить это ключевое слово – «партийной». Маша к партии относится плохо. Еще хуже, чем к комсомолу. Это все трепачи, которые ни одному слову своему не верят, но дудят исключительно из стремления выскочить вверх. Партия у нас многоэтажная. Мать до смерти будет на своем первом этаже. А есть и такие, кто, к примеру, на двенадцатом. Маша засмеялась, протирая ваткой пальцы на ногах. На те этажи воду качают бесперебойно. Мать же злится, злится… Уже за сорок, а потолок – стальная балка. Никаких шансов продвижения вверх. Во-первых, объективно, мать – дура, во-вторых, мало образования, даже по анкете, в-третьих, шла бы в торговлю, где на любом месте выгодно. А то выбрала культуру! Ломаные инструменты и костюмы из пакли. Так вот, когда Маша станет богатой, мать может орать сколько угодно. Несчитово! Ори! Хоть тресни… Вообще, она тогда всех пошлет…
А дальше всех – просто к чертям на куличики – она пошлет Витьку Коршунова. Она просто пройдет мимо… когда он вернется из Афганистана. Нет, мимо не надо… Она остановится и поговорит с ним, но так, что он поймет свое место в этой жизни раз и навсегда.
Конечно, некоторое «спасибо» на сегодняшний день он заслужил («Спасибо тебе, Витя! Служи Советскому Союзу!»). Маша теперь ничего не боится, хотя, если честно, она никогда и не боялась. Тогда, перед самым отъездом, уже стриженый, Витька в ногах у нее валялся. Она даже не ожидала от него такого. Тихий, смирный, почти размазня, «здрасте-пожалуйста», а тут такая страсть, так за ноги хватает, аж хрипит.
– Да господи! – сказала Маша. – Можно подумать, мне жалко…
Было немножко стыдно, немножко противно, немножко больно… Все чувства были какие-то мутные, поверхностные. Самое сильное ощущение было от покалывания стриженой Витькиной головы.
До того Витька говорил, что женится. «Хочешь, прямо завтра? Хочешь?» Потом он уже не говорил. Во всяком случае, про завтра. Перенес это дело на более поздний срок. Маша это сразу уловила и подумала: «Ах ты, зараза такая!» Но ничего не сказала, потому что ей и в дурном сне не виделось быть его женой. Это вариант для войны и конца света. Но отметить Витькино мгновенное отступничество – отметила. Он тогда слинял быстро. Говорил, что будет писать. «Ты смотри! Отвечай». – «Ага!» – ответила она. «Приходи завтра на вокзал», – предложил. «Ладно», – согласилась. Пошла случайно. Девчонки предложили: «А идемте на вокзал! Туда духовики пошли…»
