Мы с Камалом с банкета помчались на базар. Отравленный многодневным пьянством мозг часто склонен к мрачным интерпретациям, и поэтому, когда мы зашли в торговые ряды, где продавали дублёнки, мне показалось, я очутился в захваченном врагами городе: по обеим сторонам улицы висели, покачиваясь, зверски умерщвлённые жители. Усилием воли, подкреплённым глотком водки, я вернулся к продажной действительности и после недолгих колебаний выбрал тёмно-коричневый расшитый восточными узорами и отороченный чёрной ламой тулупчик. А чтобы не ошибиться, накинул его на Камала, который размером был точь-в-точь, как Маргарита Ефимовна. Мой восточный друг изящно запахнул полы, вильнул бёдрами, изобразив лицом женщину, охваченную магазинным счастьем. У него, кстати, несмотря на советскую власть, было две жены, одна законная, а вторая сокрытая под видом юной племянницы, приехавшей из кишлака, чтобы получить среднее техническое образование. В общем, я остался доволен и легко отсчитал четыреста пятьдесят рублей – деньги по тем временам немалые! Схватил я свёрток с дублёнкой, и мы с Камалом помчались, опаздывая, в аэропорт, но успели, разумеется, заскочить к его другу-поэту, который по такому случаю накупил выпивки и зажарил на балконе своей городской квартиры барашка. Стремительно выпили за вечную дружбу русских и узбеков, за дублёнку, за братьев Люмьеров, за Омара Хайяма… И я отрубился. Кстати, мне кажется, померкнувшее сознание мертвецки пьяного человека временно – подчёркиваю, временно – отлетает в тот же самый предвечный накопитель, куда прибывают и души тех, кто на самом деле умер. Там они встречаются и горестно общаются. Только таким, пусть кратким, но невыразимо печальным соседством можно объяснить запредельную тоску, какую ощущаешь, очнувшись после жестокой попойки…
Когда сознание вернулось, я обнаружил себя в длинном тёмном кинозале: мягкое кресло, стрёкот проектора, храп кинокритика в соседнем ряду. Вообразив, что уснул на конкурсном просмотре, я решил во время предстоящего обсуждения добавить к обычным трём претензиям ещё и четвёртую: чрезмерная цитатность – болезнь режиссёрской молодёжи. Только странное дело: экрана нигде не было: ни впереди, ни сзади, ни сбоку. Лишь увидев стюардессу, по-матерински обходящую задремавших пассажиров, я догадался, что нахожусь в самолёте. Просто мне прежде не доводилось летать на новом, недавно пущенном в серию широкофюзеляжном Ил-86. Отсюда моя забавная ошибка. Я вообразил счастливое лицо жены, примеривающей дублёнку, отхлебнул из початой бутылки безвкусный алкоголь и, успокоенный, уснул.
Когда, шатаясь, я спускался по трапу в Москве, стюардесса догнала меня и с гримасой отвращения сунула большой свёрток, перетянутый шпагатом. Из разорванной в нескольких местах обёрточной бумаги торчали чёрные жёсткие космы. Я почувствовал себя конкистадором, возвращающимся на родину с мотком трофейных индейских скальпов. Таксист неохотно посадил меня в машину, а свёрток, отворачиваясь, кинул в багажник. В машине мне стало хуже, пришлось допить бутылку, которую дал мне в дорогу мудрый Камал.
Утром я проснулся в собственной квартире, на «карантинном» диване. Дело в том, что во хмелю я брыкаюсь, могу громко спорить, скажем, с Лелюшем о философии кадра, но, что самое неприятное, могу обсуждать с какой-нибудь давно отставленной любовницей актуальные аспекты практической чувственности. Чтобы сохранить наш брак, жена и придумала «карантинный» диван. Первое, что я почувствовал, вернувшись к трезвой реальности, – это жуткий запах, исходящий от распростёртой на полу дублёнки.
