Он не любил их. Возможно потому, что эти мелкие шустрые лесные бездельники были слишком похожи на людей. Они болтают не умолкая и настолько глубоко увлекаются своими проделками, что достучаться до них почти невозможно. Вот и сейчас долгоухи ухахатывались, живо обсуждая новое слово в своем постоянно меняющемся наречии: «Зайт-цы». Слово и вправду звучало на редкость глупо, особенно если попробовать произнести его вслух. Маухи уже решил было плюнуть и лечь спать, когда в голову ему пришло что долгоухам вовсе не обязательно было собираться в одном месте, чтобы поржать над фонетической оказией.
Стоит ли говорить, что любовью к долглухам Маухи так и не проникся. Ведь зайцам даже в голову не пришло хоть кому то сообщить о том, что пилот рухнувшего в болото корабля выжил.
***
Когда они сидели на поляне, Маухи смотрел на обездвиженного Олекму и удивлялся: как целая бездна душевного уродства может скрываться в столь тщедушном теле? Он напомнил ему щенка… Маленькую безобразную собачонку, жалкое подобие своих предков – волков. Кто-то, исходя из своих прихотей, возомнил себя умнее природы и селекцией закрепил, многократно увеличил пороки и слабости. Зачем? Для чего эта щенячья преданность и готовность беспрекословно исполнять команды? Старик осторожно заглядывал в память пришельца и содрогался от ужаса. Он видел целый мир искусственно выведенных злобных монстров. И они действительно убили свою планету. В это было трудно, почти невозможно поверить…
Молодые соплеменники, неспособные видеть настолько глубоко, но так же чувствовавшие к чужаку необъяснимую неприязнь, отгораживались от нависшей угрозы смехом. Тупой в своей глупой уверенности, пришелец считал отчего-то, что его умение управлять небесной лодкой делает его лучше, сильнее, мудрее Маухи. Чужое, уродливое мышление. Представитель выродившегося, никчемного народа. Как раки, запертые в обмелевшем русле, они сожрали все и всех. Давятся и грызут теперь друг друга вперемешку с собственными испражнениями. И ждут дня, когда солнце прикончит их.
И все же Мать Ёти упорно не давала чужаку издохнуть. Она вела его совершенно точно, хотя тот и норовил постоянно усложнить свой путь. Даже Лес расступался перед ним, желая поскорее изрыгнуть из себя жалкое подобие человека. Вечный Маухи всем своим естеством ощущал нависшую опасность. Да, впервые в жизни ему было по-настоящему страшно, и он готов был бежать, нести пришельца на своих ослабевших руках, лишь бы поскорее выпроводить его из Леса. Ведь именно пришелец был источником заразы, способной отравить души как живых, так и мертвых.
Скала Рикай была уже совсем рядом. Глубоко под ногами она поднималась с каждым шагом, щекотала пятки, так что волосы на ногах вставали дыбом. Голоса предков из одиноких теней становились сумбурным хором. Те, кто ушел недавно, приветствовали путников. Древние же, уже почти слившиеся с Ети, наблюдали с любопытством, спорили меж собой – чьи это отпрыски идут к ним на встречу. Называли себя, насколько помнили и узнавали. Каждый из когда либо живших рядом с другим таким же, как чешуйки в броне дракона.
Дракон времени, – легенда, которую нет нужды пересказывать. Всегда одним боком к живущим ныне, отблеск на чешуе, луч, радугой преломляющийся в мимолетной реальности настоящего. Лишь живущим в нем дана сила и возможность.
Все мирское чуждо мертвым. Каждое дело, каждый шаг и каждая капля крови ложатся в раз и навсегда определенное место. Их сла́ва не имеет для них значения. Они сделали то, что должны были и не могут добавить к свершившемуся ни слова, ни смысла. Живущие сами найдут мудрость в былом, если смогут. Ушедшие же будут смотреть на них и станут просить
