– Малышка, поговорим з-завтра… – Отец заваливается на диван, не раздевшись.
– Пап! – кричу. – Черт! Ты опять напился, и опять тебе нет дела до меня! Пока тебя не было, меня чуть не посадили!
– Да, да… – кивает он и закрывает глаза, проваливаясь в сон.
Пересекая гостиную, Том подходит ко мне. Обнимает меня за плечо и говорит:
– Идем отсюда. Ты все взяла?
– Да, но… как я теперь уйду? – Я поднимаю на Тома заплаканные глаза.
Он прижимает меня к себе сильнее.
– Поехали, Белинда… Он все равно не в состоянии общаться.
Я смотрю на отца, который уже заснул. Всхлипываю, вытираю слезы и сопли и слушаюсь Тома. Пока мы покидаем дом, я плачу. Потом, сев в машину, прокручиваю в голове картинки, где мой папа трезв и уравновешен, беспокоится обо мне и моей жизни. Он обнимает меня, интересуется, все ли хорошо. Что бы я сказала ему?
«Пап, я попала в полицию»?
«Пап, мне негде жить»?
«Пап, я употребляю наркотики»?
«Пап, мне плохо»?
И много-много-много чего другого. А он лишь печально улыбается, говорит, что любит и со всем поможет. Он говорит мне, что я молодец и со всем справлюсь.
Трогаюсь с места. Отстраненно смотрю на дорогу, думая об отце. В какой-то момент из меня вырывается:
– Ненавижу, когда он такой…
Том молчит, смотрит в окно. В тишине мы доезжаем до его дома.
Что происходит, когда ребенок чувствует убийственную тоску и ни в чем не видит смысла?
Мне было одиннадцать, когда у церкви я увидела бездомного, просящего милостыню. Он сидел, упираясь коленями в картонку, наклонившись головой вперед. У него не было пальцев на руках. Вернее, были только мизинцы. По одному на обеих кистях, а остальное – обрубки, обтянутые блестящей кожей.
Мама оттянула меня за шиворот от церкви и повела в парк, но я больше не хотела гулять. Чувство в груди, острое, невыносимое, тошнотворное, поглотило меня. В глазах помутнело от слез. Я не могла понять, что происходит, не думала, что для плача есть причины, поэтому сдерживалась. Бездомный без рук не покидал мысли, мне было грустно и горько от его увечий и беспомощности. Я не знала, как сказать о своей боли, а когда пришла домой, то легла на кровать и уставилась перед собой. Мне было плохо. По-настоящему, по-взрослому плохо. Я долго и тихо плакала, не хотела ни с кем общаться, только свернуться в клубок и прекратить уже наконец эти мучения.
Кажется, я до мелочей запомнила первый в своей жизни приступ мертвенной тоски. Увиденные несправедливость и жесткость мира послужили спусковым крючком. Тогда я начала задавать себе вопросы, не свойственные одиннадцатилетним детям. В чем вообще смысл всего, что я делаю? Зачем мне, например, учить математику? Это ведь просто закорючки на листке, которые придумали люди. Это было лишь чьей-то дурацкой выдумкой, которую я отказывалась понимать, а все вокруг кричали на меня, обвиняя в безответственности.
Зачем мама заставляла меня расчесываться каждый день? Ведь мои волосы выглядели нормально и без этого. Или необходимость постоянно стирать пыль даже с тех мест, которые я не вижу… Ничего плохого не происходило из-за того, что пыль лежала на полках. Мне покупали красивую одежду, но я не понимала, зачем она мне нужна.
Почему пишется так, а произносится по-другому? Зачем так делать? Кто за это ответственен? Какой смысл?
Я появилась в этом мире без какого-либо ориентира, цели, никто вокруг не стал подсказывать дорогу. Я должна была стирать пыль, расчесывать волосы и учить математику. Все, что я делала, казалось бессмысленным. Мне было одиннадцать, и меня убивала бесцельность этой жизни. Я не понимала, зачем живу.
