– Ленин – сука! – в негодовании кричит Кока.
– Эт еще пчемму? – заплетающимся языком спрашиваю я.
– Представляешь, сколько времени уже прошло, а он до сих пор – повсюду. Книги, памятники, картины… Захватил массовое сознание, гад! Представляешь, Аленка?
Я совершенно все это себе не представляю. Перед глазами встает картина кисти неизвестного мне художника «В. И. Ленин изучает карту электрификации страны».
– Хотя, молодец! Оставил след после себя. Я бы тоже так хотел. Да, хочу быть как Ленин. Мой памятник, обложенный цветами…
Я фыркаю и неожиданно начинаю петь:
Один лишь дедушка Ленин хороший был вождь,
А все другие, остальные – такое дерьмо,
Все другие – враги, и такие мудаки,
А над родною, над отчизной бесноватый снег шел…
– А на фуражке на моей – серп, и молот, и звезда, – не с того места начинает подпевать Кока, – как это трогательно – серп, и молот, и звезда…
Дальше все размешивается каким-то туманом. Сама по себе расстилается постель, мусор с пола разгребается по углам и выключается свет. Кока вроде бы еще гундосит в темноте: «Ты не думай, что я пьян, я просто очень устал…», а потом я уже ловлю себя на том, что, прислушиваясь к его мерному храпу, сижу на кровати и никак не могу лечь, так как только моя голова касается подушки, комната зачем-то начинает кружиться вокруг меня, как в детском хороводе:
Каравай, каравай,
Кого любишь, выбирай…
Но я – глыба равнодушия и никого не люблю, и от этого мне хочется умереть.
Я просыпаюсь около восьми утра. Меня тошнит и жутко болит голова. Я с кряканьем поднимаюсь, чуть не споткнувшись о Кокино нехитрое ложе (матрас, одеяло, подушка, ну и сам Кока, разумеется), и иду на кухню, где выпиваю не меньше двух стаканов воды, потом долго ищу сигареты, и, накинув куртку, выхожу на балкон.
На балконе утро. За балконом – серый осенний туман, в котором шебуршатся люди. Свысока мне различимы лишь худенькие, невеселые их фигурки. Мне кажется, что им очень страшно и одиноко там внизу, в тумане. Мне хочется заплакать, но, как всегда, не получается. Я стою одна на балконе, и у меня болит голова.
«Хорошо бы сейчас», – думаю я, – «выйти на улицу, и навсегда раствориться в этом тумане… Потом спросят люди: а где Алена Кубарева? А им ответят… Хотя… Кто спросит? Кто ответит? Даже Кока, и тот – погрустит пару недель и забудет. Будет выпивать с кем-нибудь другим… А я стану туманом…»
Хочется весенних костров, хочется сесть рядом с Лаврентьевым и долго-долго с ним говорить, а он будет молча кивать в ответ, потому что слов не надо, когда все ясно и без них.
– Мне так плохо сейчас, – сказала бы я, – а тебе?
– И мне плохо, – ответил бы он, и мы бы долго молчали, глядя друг на друга.
Но ничего этого нет. Я одна. За моим окном – еще одно окно. За перилами балкона – грязный, сморщенный двор и холодная, туманная осень 2005 года. Мне внезапно вспоминается что-то из «Чайфов»:
Ее окна выходят во двор,
Она кричит в темноту слова –
Есть еще здесь хоть кто-то кроме меня?
Есть еще здесь хоть кто-то…
Надо думать о хорошем, – мысленно уверяю я себя в таких случаях. Я – Алена Кубарева, и у меня все хорошо. Саундтрек – что-нибудь типа «Pretty woman» из «Красотки». Я счастлива. А то, что я сейчас одна, в старой куртке смолю на балконе с жуткой головной болью – вовсе ничего не значит.
В ее доме вечный бардак,
В ее комнате на стенах битлы.
Его номер, как код от замка,
В трубке застыли слова –
