Три выбора - страница 46

Каждый как будто настраивался на «самоисповедь» и даже более откровенно, чем если бы он стоял перед алтарем, перебирал день за днем и свои успехи, и прегрешения. Последних, разумеется, было больше, что огорчало, но зато первые были гораздо более яркими и значимыми. И, как правило, более видимыми.

Счет тут был «истинно Гамбургским» – в исповедальне перед кающимся грешником стоит все-таки «внешний судья», тоже не ангел, хоть и «полномочный представитель неподкупного суда», и ему можно, рассказав правду, одну только правду и ничего, кроме правды, сообщить все же не всю правду. А вот перед собственной совестью это не проходит.

Но в нашем случае эта «исповедь в чистилище» – перед собой на рабочем месте – ещё не была финалом. Самое «практически важное» происходило за дверью, в кабинете. А там, как и в исповедальне, перед тобой стоял «судья во плоти и крови». Да еще и без «высочайших полномочий» (правда, с абсолютной свободой воли, что для «судии» было, конечно, гораздо важнее).

Да и не был кабинет исповедальней, никто не требовал там от тебя самобичевания. Скорее, наоборот – нужно было «показать товар лицом». Иными словами, там была игра, в которой нужно быть ловким, смелым, дерзким, изворотливым, хитрым, и даже коварным, чтобы получить лучший приз. И потому после фазы «самоисповеди» быстро наступала следующая – анализ своих шансов на выигрыш и выбор стратегии поведения в кабинете. И здесь важно было точно оценить не только себя, но и «партнера по игре». Что ему о тебе известно? Что будет учтено? Где ты «упустил», а где «прирастил» содержимое конверта, который будет тебе вручен в самое ближайшее время?

Это никогда внятно не объяснялось и не обсуждалось ни в кабинете, ни, тем более, в разговорах «между собой». Ведь в денежных вопросах закон Горбоносова был применим не в меньшей степени, чем в физике – «Все изменения, в Натуре случающиеся, такого суть состояния, что ежели где чего убудет, то столько же в другом месте присовокупится».

В переводе на нормальный человеческий язык это означало, что если из принесенного Бурым кейса в твой карман попадет сколько-то розовых бумажек, то ровно стольких же бумажек не досчитаются в своих карманах остальные сослуживцы. И каждый хотел, чтобы в его карман попало как можно больше, и вовсе не желал входить в положение владельцев иных карманов.

Было это, правда, чревато тем, что обиженный сослуживец мог просто уволиться (до стадии крепостного права социальная организация «Ипотеха» не доходила никогда), и тогда в следующий раз Бурый принес бы кейс, содержимое которого отличается от возможного при нынешнем раскладе. И отличается именно на величину трудового вклада ушедшего. Но всегда кажется, что этот вклад не столь велик, что в своей каждодневной работе «отряд не заметит потери бойца», а от делимого в кабинете пирога после уменьшения числа «едоков» тебе достанется больший кусок.

Вот почему такие проблемы до поры до времени редко обсуждались «между собой». А допустить такую бестактность по отношению к шефу – спросить его прямо о принципах «разделки пирога» – просто не могло прийти в голову. Охотников до харакири среди нас не было. К тому же каждому, кто проработал в «Ипотехе» хотя бы неделю, было и так ясно, что получает он здесь ежемесячно не зарплату, а воздаяние. За труды и грехи. По воле «Самого Справедливого Отеческого Начальника». И о чем было его спрашивать?