Триада - страница 19

– Храм вздумала наш портить? – сказала она сквозь зубы. – Сообщу главе города. Проклятая колдунья! Ещё раз появишься в Гаавуне – повесим!

Джерис смотрела на Кафизель такими страшными глазами, что та отпустила волосы и отошла на шаг.

– Ну, что ж, тогда спасибо, что не повесили. – усмехнулась Джерис, вытирая кровь с губ.

Кафизель приблизилась и прошептала:

– Тётке Разель спасибо говори. Помогла она мне когда-то. – и тут же закричала: – Пошла вон! И стыд этот прикрой! Мы тут люди приличные!

И бросила к ногам Джерис грязный лоскут ткани.

Идти было тяжело. Каждый шаг отдавался болью в голове и во всём теле. Не пройдя и десять лавок, Джерис опустилась в тени коридора напротив дома, украшенного живыми розами. Он благоухал, и переливались разноцветные стёкла его окон в лучах солнца. Под вывеской "Розовый сад" в дверях стояли юные лати и, перешёптываясь, показывали на Джерис пальцем.

Тогда двое торговцев рядом с Джерис переглянулись друг с другом.

– Здесь занято! – вдруг заорал Гвор, но тут же, не ожидая такого громкого своего крика, прикрыл рот рукой.

Щуплый пихнул его в бок, да так, что тот покачнулся. Джерис сидела, словно онемевшая, но от крика Гвора вскочила с места. Торговцы уставились на нее.

– Не велено никого пускать. – учтиво заметил коротышка. – Идите, пока нам всем не попало.

– Иди, иди, чего стоишь. – помахал рукой Гвор.

Только после того, как Джерис стало невозможно разглядеть в толпе, он выдохнул и сказал:

– И чего ты меня пихать начал?

– Дурак совсем? – рассердился сосед. – Не слышал, чего там орали? Колдунья она!

Толстяк здорово испугался.

– А если она это… Того? Придёт домой и на меня наговорит чего-нибудь?

Коротышка сдвинул брови и многозначительно покачал головой в знак согласия.

– Ну и глупый же ты, Гвор! – вдруг рассмеялся он. – Видел глаза её? Она ж заговоренная, витает в своих колдовских видениях. Не до тебя ей.

– Ну ладно. – с облегчением сказал Гвор и улыбнулся.

Стрелка часов ещё даже не успела опуститься до половины первого дня, как вся Баник обсуждала народный суд жестокой и опасной колдуньи, ломающей камни и готовой обрушить сами холмы на несчастный Гаавун, где в самом разгаре шла торговля ни в чём неповинных добропорядочных людей. Одни рьяно настаивали на том, что с колдуньей надо было разделаться окончательно, чтоб не бояться её тёмными ночами, и обвиняли Кафизель в мягкотелости, а другие утверждали, что, милосердно отпустив лати Фенгари, обитатели Баник обеспечили себе спокойное существование на Эгары вперед. Но, как бы значительны ни были разногласия обеих сторон, в одном латосы оказались полностью согласны – ничто не могло испортить сегодняшний праздник, когда можно, наевшись, напившись вволю и раздобрев, повеселиться, поплясать, почувствовать сплоченность людей и сплоченность мыслей.

Ожидание радостного события вытесняло из разума латосов все неприятные происшествия, которые так расстраивают и утомляют накануне Светлого торжества, и не дают предаться веселью. Может быть, они подумают об этом позже. Как-нибудь. Но не сегодня.

Таррель лежал на крыше, закрыв лицо руками. Грудь вздымалась тяжёлым не то от жары, не то от гнева, дыханием. Солнце жгло кожу. Крики, смех, балаганная дудка и песни заполняли всё вокруг. Таррель оторвал руки от лица и съехал по крыше. Схватился за ветку дерева, спрыгнул вниз и окунулся в прохладную тень сада. Здесь, на заднем дворе какого-то лавочника, что не пришёл сегодня торговать, тесно росли деревья и стоял огромный чан с водой. Таррель окунул в него голову и, едва не захлебнувшись, вынырнул.