Оставаясь в собственной консервной банке, «тинк» поддерживал в себе жизнь готовыми растворами, заранее обогащёнными необходимыми для жизни газами и никогда не прикасался к себе подобным даже в мыслях, общаясь с ними через дип-линки («дик-пинки», шутили операторы) и вокорры. Для особых случаев существовали виртуальные приёмные и даже самоходные бипедальные дроиды, удачно заменявшие жаждущей физического общения консерве собственное искорёженное, покалеченное, замурованное в саркофаг тело. Не тело даже, а скорее упрощённый биологический носитель разума. Острого, надменного, узкозаточенного под конкретные задачи и бесстрашного в своей практической бессмертности.
Рауль Кабесинья-третий отчётливо осознавал гибель своих двух первых носителей и был совершенно готов продолжить эту цепочку, если придётся. Это мичман Златович с печально знаменитых «трёх шестёрок», в теории, должен был мучиться чёрными космачьими ночами при воспоминаниях о том, как дежурный оператор Кабесинья-второй погиб в факеле тягачей лихтер-рудовоза, спасая его, мичмана Златовича, буйную головушку. Кабесинье-третьему от того было ни жарко, ни холодно. Он снова был в строю. Точнее, не был.
Трёпаное упражнение ему никак не давалось.
А всё его новое растреклятое биологическое тело.
Зачем только он согласился на всё это.
Нелепость! Чистая нелепость!
Променять остроту контроля за каждым атомом в пределах его досягаемости на мегаметры вокруг, получив взамест жалкое, трясущееся, никак не желающее чётко отвечать на его приказы, никак не желающее служить студенистое нечто.
Но упражнение есть упражнение, только выполняя их одно за другим ему удастся вернуть себе видимость власти хотя бы над самим собой, что уж говорить об окружающей действительности.
Рауль Кабесинья-третий постарался, как ему советовал тренер, держать трим – в седловине даже от слишком глубокого дыхания тебя начинало телепать туда-сюда – но перед этим надлежало расслабить непослушные, норовящие сжаться тугими узлами спазмированных мышц конечности, успокоить сердцебиение, затем вот так, расслабленно, легко, словно играючи, щёлкнуть контрольными кольцами, прочувствовав каждое ответное дуновение ветерка в узле треклятой седловины.
А теперь раскрыть глаза навстречу космосу и воспарить, подобно несуразной птице, прочувствовав каждое натянутое до предела сухожилие, каждый вывернутый под нелепым углом сустав, каждый вставший дыбом волосок на цыплячьей коже.
И всё равно у него не выходило.
Только Кабесинья-третий ощутил достижение вожделенного баланса, динамической потенциальной ямы, как его тут же опять куда-то поволокло, потащило, закрутило и ударило больно плечом о переборку.
Уф!
– Всё балуешься?
Риоха всегда появлялся без приглашения.
Потирая ушибленную при падении руку, Кабесинья-третий старался в его сторону даже не оборачиваться. Как ни в чём ни бывало он поднялся, повертел, разогревая связки травмированной плечевой сумки, руками, пару раз присел-встал и лишь после соизволил обернуться.
Интересно, как давно Риоха за ним наблюдает. В отличие от несчастного обладателя непослушного тела, старый товарищ так и остался всё тем же «тинком» из прошлой жизни, а значит, мог запросто подглядывать за Раулем часами, и хрен заметишь.
– Приходится.
Главное не выдать себя кислой миной. Спецы с его опытом предпочитают не выдавать своих эмоций. Для оператора лишняя эмоциональность – потенциальная беда для станции. Даже теперь, проснувшись вне саркофага, Кабесинья-третий продолжал оставаться верным долгу.
